Без этого не обойтись, если хочешь хоть чего-то добиться. Спокойная жизнь — это прозябание на обочине. Никакого риска, никаких тревог, зато нищета тебе обеспечена — и тоска во взгляде, которым ты будешь провожать спешащих мимо, удачливых и успешных. Нет уж, лучше руку на эфес — и в бой!

— Смотри, Витёк, налево и направо, — сказал Олег.

Акимов смотрел — истово, вглядываясь во всё до рези в глазах. Его друзья быстро обвыклись в «прошедшем времени», даже Яр, который и года не прожил в Средних веках. А вот хронофизика буквально шатало от обилия впечатлений.

Виктор наслаждался тутошним воздухом, не содержавшим ни молекулы бензиновой гари, упивался здешним бургундским, полусухим нюи, поражался всему увиденному и услышанному, плохо спал, не в силах привести себя в равновесие, унять взбудораженные нервы.

А когда изнемогавший мозг ненадолго успокаивался, за дело принималась совесть — грызла и грызла, ежечасно напоминая, по чьей вине они все тут оказались, и мучая сомнениями, выберутся ли они из бездны времён, из тьмы веков?..

И всё равно окружающий мир был настолько интересен, влекущ, невероятен, что Виктор то и дело удивленно моргал глазами и покачивал головой.

— Я смотрю! — выдохнул он.

Каменные дома кончились, карета закачалась на ухабах липкой мостовой, вдоль неширокой улицы Прекрасной решётки,[42] зажатой двумя рядами ветхих фахверковых домов. Их чёрные балки были источены червями, угловые башенки нависали над перекрёстками, а сама улочка напоминала сырое, вонючее ущелье, куда солнце заглядывает разве что в полдень. Затейливые вывески лавчонок и харчевен нависали поперёк проезда, зазывая, обещая, хвалясь. Раз за разом жители опорожняли свои «ночные вазы», выплёскивая их смердевшее содержимое прямо на улицу…

— Ну как тебе XVII век? — поинтересовался Сухов.

— Шикарно! — отозвался впечатлённый Акимов.

С улицы Львов святого Павла карета вывернула к Сене и проехала вдоль реки, направляясь к набережной Железного Лома. Сена плавно несла к морю чёрно-зелёные воды. На реке было тесно — лодчонки, привязанные к кольям, колыхались на слабой волне у самого берега; маленькие галеры, загребая чередой вёсел, медленно поднимались против течения, обгоняя барки, гружённые зерном, сеном, дровами, навозом.

Их тащили лошади, уныло шагая по «пляжу», заваленному конскими яблоками, а те судёнышки, что уже достигли пункта назначения, причалив к гулким пристаням, неспешно разгружались чумазыми поденщиками. Пышнотелые торговки расхаживали тут же, голося:

— Гу-уся! Кому гу-уся!

— Маслице свеженькое! Отдам по десять су за фунт! Молочко парное!

— Капуста, редиска! Лучок! Огу-урчики! Две дюжины огурцов всего за один ливр и три су!

— Пирожки-и! Пирожки горячие!

— Яички! Яички кому! По четырнадцать денье!

Мужики виду мятого чуть ли не в окна кареты заглядывали, сипло выкрикивая:

— Крыс травим! Мышей и крыс!

— Трубы чистим!

— А вот шкуры овечьи! Шкуры овечьи!

— Уголька кому, дровишек!

— Сеном торгуем, сеном! Травинка к травинке, соломинка к соломинке!

Впечатлённый Виктор их как будто не замечал — он глаз оторвать не мог от двуглавого собора на острове.

— Нотр Дам де Пари… — бормотал Акимов.

Угрюмоватый собор Парижской Богоматери величаво возносил свои башни к пасмурному небу, обещавшему дождь. В том Париже, где над крышами рэкетирует шпиль Эйфелевой башни, Нотр-Дам смотрелся несколько чужеродным телом, никак не связанным с автомобильной каруселью. Но здесь собор был на своем месте, плоть от плоти города, послед древних трудов и помышлений.

Олег приоткрыл дверцу, отмахиваясь от назойливых торгашей, и крикнул Быкову:

— Яр! Сейчас будет мост Нотр-Дам — дуй мимо, к Новому! А то заплутаем!

— Понял!

Упряжка лошадей вынесла карету к Новому мосту, соединившему берега Сены с островом Сите. «Попаданцам» из будущего мост казался самым обычным, но современниками он воспринимался как потрясение основ. Во-первых, на Новом мосту запрещено было строить дома, чтобы не загораживать вид на реку, во-вторых, на нём установили конную статую Генриха IV, да ещё и насосную станцию, прозванную Самаритянкой,[43] а в-третьих, по бокам моста проложили тротуары. Здесь, вознесённые над тёмными, холодными волнами, вели свой изысканный торг книгоноши, а под сырыми сводами моста принимали иные заказы — прирезать кого или обокрасть.

А на левом берегу Сены карета лорда Монтегю попала в настоящую пробку — множество повозок скучилось на перекрёстке, и ржание коней, скрип, стук, треск, щёлканье бичей и грубая брань кучеров повисали почти зримой чернотой.

Выкатившись на улицу Вожирар, экипаж проехал прямо к Люксембургскому дворцу. Знаменитый сад с тем же названием не был ещё толком разбит, так что аллеи, фонтаны и прочие статуи отсутствовали, зато имелся большой неопрятный пустырь, где паслись козы. Ряды первых деревьев, высаженных лет десять назад по приказу королевы-матери, примыкали к самому зданию дворца. В их зыбкой тени шастали гвардейцы кардинала, щеголяя в красных плащах с серебряными крестами.

Карета подкатила к парадному входу, и Сухов тут же внутренне собрался, предощущая знакомую по прошлым встречам оторопь — сейчас он узрит живого Армана Жана дю Плесси де Ришелье.

Довольно тошнотворное чувство — ждать встречи с человеком, чьи кости давным-давно истлели. Умом Олег понимал, что пересёкся с кардиналом не только в пространстве, но и во времени, и нынче «Красный герцог» жив и здоров, ему всего сорок два. Но душа восставала против немыслимости такой ситуации и попрания основ здравого смысла.

Сухов усмехнулся: не будь его нервы хорошо закалены, вполне мог бы двинуться рассудком. Но переживания оставим на потом…

У входа в Малый Люксембургский дворец прохаживались мушкетёры в красном.[44] Завидев карету, трое или четверо из них тут же направились к ней, дабы узнать, кто осмелился потревожить монсеньора. Впереди гвардейцев шагал совсем ещё молоденький парень, весь в бледно-голубом атласе и серебристой парче, в белой фетровой шляпе с лазурными перьями.

Изящно поклонившись Олегу, покидавшему насиженное место, он церемонно спросил: