Оглядев всех нас, лежащих на полу коридора, он громко по-русски свирепым голосом заявил:

— Ну что, довоевались? За кого вы кровь-то свою проливали? Эх вы, дурачье! Наверно, орали: «За Сталина!» Ну, а теперь что? Теперь будете подыхать здесь.

Мы все с тревогой в сердце молчали, и только каждый думал про себя: «Кто ты есть сам-то? Предатель, изменник, гадина, если служишь у гитлеровцев». Мы все тревожно ждали, что будет дальше. И снова услышали от него такой вопрос:

— Жиды среди вас есть?

Все молчали, затаив дыхание. Слово «жиды» было для нас каким-то необычно звучащим, оскорбляющим все наши понятия о советской действительности. Это слово покоробило наши сердца чем-то очень скверным и страшным для нас, уже давно ушедшим в прошлое понятием о той оскорбительной кличке, которой подвергалась в царской России одна из наших национальностей.

— А! — снова заревел офицер. — Не хотите сказать! Так я сейчас сам разыщу их среди вас! — И он пошел по рядам лежащих на полу больных и раненых.

В этом большом коридоре мы лежали все вместе, и мужчины и женщины, вдоль противоположных стен коридора. Остановившись напротив одной старушки, голова которой была забинтована так, что было видно только ее лицо, он громко ей приказал:

— А ну, старая ведьма, вставай!

Когда старушка с тяжелым стоном приподнялась и села на полу, он задал ей такой вопрос:

— Говори, жидовка, где спрятала золото.

На этот вопрос гитлеровского офицера старушка дрожащим от испуга и волнения голосом ответила:

— Да что вы, какое у меня золото! Я ехала из Краснодара в эвакуацию вместе с дочкой, и мы попали на этой станции под бомбежку. Дочку у меня убило, а я была без сознания, и все, что было у нас, сгорело в вагоне, из которого нас еле спасли. Только дочка моя вот умерла, а я осталась живой, — старушка горько заплакала.

— А! Не хочешь говорить! Ну ладно, — с угрозой заявил этот каратель и пошел дальше по нашему ряду.

Проходя мимо нас, он только презрительно посмотрел в нашу сторону и, не найдя среди нас похожих на евреев, пошел по второму ряду. Там он натолкнулся на сравнительно молодую женщину с протезом на одной ноге, а во вторую была, видимо, ранена, так как была вся забинтована, и через бинты просочились пятна крови.

Гитлеровец сразу признал в ней еврейку и задал ей аналогичный вопрос, какой только что задавал старушке. Эта женщина, видимо, знала, что ее теперь ожидает, и в отчаянии во весь голос ему заявила:

— Вы предатель и изменник, фашистский прихвостень, я не боюсь вас. Я честно служила нашей Родине, была врачом в том санитарном поезде, который фашистская авиация разбомбила на этой станции. Даже еще раньше, потеряв на фронте свою ногу, я на протезе продолжала лечить наших раненых солдат. А ты, негодяй, продал свою Родину. Но и вам, таким гадам, придет возмездие. Не уйдете от правосудия, которое свершится над всеми вами — изменниками!

От такого неожиданного для этого карателя выступления он опешил и некоторое время ничего не мог сказать на ее справедливые слова. Потом, покраснев от гнева, он приказал вызвать нашего врача.

Сестра побежала за врачом. Воцарилась мертвая, зловещая тишина. Мы ждали нового взрыва ярости этого фашиста.

Появившемуся через некоторое время врачу офицер, заикаясь от гнева, приказал:

— Этих двух жидовок к вечеру раздеть и приготовить к казни!

Ничего на этот жестокий приказ не ответил наш врач Василий Васильевич, а только неопределенно покачал головой. Офицер быстрым шагом вышел от нас. Мы все были ошеломлены и молчали. Обреченных на смерть женщин вынесли на носилках в соседний класс.

Вечером, когда еще было совершенно светло, этот гитлеровец, не заходя к нам в школу, приказал легко раненным мужчинам вынести этих женщин на школьный двор. Их пронесли мимо нас по коридору. Мы все грустными взглядами провожали их в последний путь. Они лежали на носилках совершенно неподвижно, полностью раздетые и свернувшиеся калачиком от стыда. У всех нас невольно навернулись слезы на глазах.

Всю эту ночь мы почти не спали из-за того, что случилось вечером с этими женщинами, а также и потому, что в соседнем классе находился тяжело раненный в голову солдат. От этого ранения он помешался и там, в этом классе, буйствовал. Мы очень боялись, что ему удастся прорваться к нам в коридор, и тогда трудно было предсказать, что могло случиться с нами. Он громко орал какие-то бессвязные слова, рычал, кому-то грозил… Наконец, к утру он затих. Оказалось, что он сорвал с себя повязку и, истекая кровью, ускорил свою смерть.

Рано утром к нам прибежала сторожиха этой школы. Ее домик находился во дворе, и она своими глазами видела все то, что совершил этот палач над женщинами-еврейками. Со слезами на глазах, обращаясь ко всем нам, она рассказала:

— Вы знаете, что этот злодей сделал? Он приказал нашим мужикам выкопать могилу, а сам все ходил и грозил им пистолетом. А когда могила была готова и принесли на носилках этих двух женщин, так он их ногами живых столкнул туда, а потом их живых приказал засыпать землей. Наши мужики это делать не стали. Тогда он, выхватив лопату у одного из мужиков, сам стал бросать на женщин землю. Они стонали и плакали. Когда же они покрылись землей, то он мужиков заставил окончательно засыпать их.

— Ой! Горюшко-то какое… — запричитала сторожиха. — Я всю-то ночь не спала. Мне все-то казалось, что они еще стонут в могиле. — После этих слов сторожиха заплакала.

Мы с ужасом думали о той мученической смерти, которую приняли эти две женщины. Так я впервые воочию увидел всю ту жестокость, которую проявляли фашистские изверги на нашей земле.

С первого же дня создания на оккупированной немцами земле госпиталя, который значился под номером 42–36, местные жители проявляли особую заботу о раненых. Девушки села, бывшие учащиеся школы, в которой был организован госпиталь, добровольно пришли работать нянями и сестрами безо всякой оплаты, да и платить-то за их труд было некому, так как местные власти, поставленные оккупантами, для госпиталя никаких денежных средств не отпускали. Все снабжение продовольствием взяли на себя местные жители.

В воскресные дни к нам приходили женщины села и приносили свои кулинарные изделия. Если бы не они, мы бы и недели не прожили в этом госпитале. Огромное вам спасибо, дорогие женщины села Отрадокубанское, от одного из тех, которого вы выходили и поставили на ноги.

Большую организаторскую работу, связанную с риском, и медицинскую помощь оказал нам врач-хирург Василий Васильевич. Мы, раненые, никогда не забудем его самоотверженной работы.

Над каждым из нас брали своеобразное шефство женщины этого села. У всех них кто-то был на фронте: сын, муж или брат, поэтому, помогая нам, они думали, что где-то, возможно, другие женщины так же помогают их родным, находящимся, может быть, в таком же тяжелом положении.

Ко мне почти ежедневно стала приходить одна старая женщина, которая звала меня сынком. Я узнал, что у нее где-то на фронте находится сын, о котором она давно уже ничего не знает. Свою материнскую нежность и любовь она стала дарить мне, как своему сыну.