ложится рядом, укрывшись одеялом с головой.

– Спи, кукла, – шепчет, засыпая, Лиза, – я тебя не обижу.

Тикают часы. В тишине и покое под теплой детской рукой в маленьком кукольном теле размеренно бьется сердце Полины. В котором еще есть место для любви.

Требуется убийца

Это самая настоящая жалоба. Или крик души, если хотите. Моя учительница истории так говорила: «В те годы бушевал красный террор, если хотите». Красивая, кстати, была. Как Барби. Это я потом, когда в магазине эту куклу увидела, поняла, что она у меня историю преподавала. Так вот, о чем это я? Вчера вечером вокруг не нашлось ни одного человека, который мог бы меня убить.

На работе, сразу после обеда, у меня начался насморк. Вы встречали людей, которые могут чихнуть двадцать раз подряд? И всех уже раздражает этот непрекращающийся чих, и все равно «будьте здоровы» говорят на каждый. Люди! Прекратите это! Для таких, как вы даже поговорку придумали: «На каждый чих не наздравствуешься»! Я имею ввиду, что чихать я от этого все равно не перестану, так что заткнитесь уж, окажите любезность!

Вечером заболела голова, а в доме – ни одной таблетки! Это у меня дом такой: десять пар туфель, коробка чулок, полка с лаком для ногтей, пять разделочных досок, шесть ножей, три иголки, две катушки ниток и ни одной таблетки. Про йод и лейкопластырь даже не спрашивайте. В холодильнике нашелся лимон. Кислый, сволочь! Спасительный витамин С.  Заварила чаю, отыскала в шкафу зимний халат (длинный зеленый, теплый), завернулась в него, пью. В телевизоре – дрянь, по радио – дрянь. Сижу в тишине. В халате жарко, без халата холодно, забралась по одеяло. Брякнул телефон, сообщение пришло от коллеги: «Тебя лишь секунду видел сегодня. Выглядела потрясающе». Как же, помню, это еще до обеда было! Я, в красном сарафане, – чаровница, фея! Выползла из-под одеяла, постояла у зеркала. Волшебница красного носа. Все, спать.

Опять телефон. Подружка:

– Что делаешь?

– Пытаюсь умереть. А ты?

– А я из дома ушла.

Слышу – и правда ушла: вокруг машины шумят и голос веселый.

– Насовсем, – говорю, – ушла?

– Нет, – отвечает, – на час. Мне сказали, что я некомпетентная мать.

– Ну заходи ко мне. Может, ты сиделка компетентная?

– Нет, – говорит, – я погуляю. Давай, помирай. Пока, в смысле.

– Пока.

Села на диване, повертела головой в темноте, можно и кофе попить. Вкуса не поняла, высунула язык перед зеркалом. Так и есть – нездоровый язык! Прямо скажем: больной!

Третий заход на посадку, завернулась в одеяло с головой. Телефон тихонько тренькнул. Понимает, что уже раздражает меня, гад такой, осторожничает! Беру трубку, а там снова с работы письмецо: «Гаг дам назморг?». Заклинание, черт его раздери, какое-то! Перечитала, написала, что насморк чувствует себя прекрасно, чего о себе сказать не могу.  Поворочалась, но из постели решила не вылезать, поскольку взаимосвязь стала очевидной: как только я встаю с дивана, сообщения где-то аккумулируются и не дают мне умереть. Легла на спину, дышу ртом, как рыба, и понимаю, что вот сейчас меня можно убить поцелуем. Нос настолько заложен, что я бы просто задохнулась! Кстати, сегодня насморк еще не прошел. Требуется убийца.

Останься со мной

Помню, давно, я спросила у бабушки, почему я не ношу прическу «конский хвост», как другие девочки.

– В нашей семье мы так не делаем. – Сказала бабушка.

Я и так это знала. Длинные, гладко зачесанные волосы, собранные в витиеватый узел на затылке. Мама, бабушка и я. Даже когда мне было 5 лет, или 10, или 16 я была маленькой строгой женщиной, потому что в нашей семье мы не делаем иначе. Я не сразу узнала – почему.

Если поставить нас рядом, мы будем выглядеть, как портреты одной и той же женщины, написанные в разные периоды ее жизни. Мы перетекаем друг в друга. Носим шляпы и длинные перчатки, слушаем старую музыку.

Теперь я одна делаю всё это.

Я помню, как ты сказал:

– Уже столько всего придумали в музыке, а ты слушаешь это…

– Старье?

– Просто всё, что тебе нравится, было у тебя на ладони. Ты не хочешь ничего узнавать.

А ты хотел бы узнать меня? – Думаю я, но молчу.

Ты не видел, как я пробуждаюсь к весне. Каким стремительным образом меняется мое тело, как только солнце начинает задерживаться над линией горизонта чуть дольше. Как я вытягиваюсь, истончаюсь, становлюсь собой. Я выхожу на улицу, чтобы смешаться с толпой. Чтобы среди множества лиц увидеть один только взгляд – твой. Я знаю, каким он будет: полным обещания вечной любви, обволакивающий, манящий. Я найду тебя в толпе, единственного. Живого.

Я устраиваюсь среди подушек, пристроив голову на локоть, а ты говоришь:

– Сворачиваешься, как кошка.

Сквозь полуприкрытые веки, как в дремоте, я смотрю, как легко перемещается по комнате твое крупное тело, все еще ощущая на себе его тепло. В комнате жарко, но моя кожа осталась сухой. Мой милый, ты так и не понял, что во мне нет ничего кошачьего.

Помню, как мама расчесывала мне волосы гребнем.  Длинные зубцы легко скользят по прядям, ловкие пальцы скручивают локоны и собирают их на затылке. Я смотрела на наше отражение в зеркале, на сосредоточенное мамино лицо. Она поймала мой взгляд и улыбнулась.

– Видишь? Смотри, чтобы волосы не выбивались. Однажды этот гребень достанется тебе, а пока обойдемся шпильками.

Она ловко заколола волосы и отступила на шаг.

– Вот, потрогай.

Я аккуратно ощупала пучок: скрученные жгуты собраны в единое целое. На ощупь – словно потрогать гнездо.

– Спасибо, мама.

– Береги волосы, милая.

Я вижу, что ты наблюдаешь за мной. За тем, как я замерла. Твоя рука касается моей головы так бережно, будто я из стекла. Я думаю, что это любовь. Эта ночь длится и длится. Наступила весна, и я чувствую, как пахнет просыпающейся землей. Смотрю в склонившееся на до мною твое лицо и думаю, хорошо ли ты видишь меня в этой полутьме? Мое зрение не утратило остроты, язык, подрагивая, скользит между губами.

– Может, распустишь волосы? –Твой голос из темноты проникает в мою холодную кровь, азбукой Морзе стучит в жилах.

– Я думала, все любят учительниц. – Мой