«Они убьют всех нас…»

Наверное, так бы оно и случилось, Если бы не мама. Она, прижимая Ханночку к груди, тоже выползла из канавы, и теперь стояла возле папы на коленях. Потом она встала на ноги и, оказавшись лицом к лицу с немцем, сказала ему что-то по-немецки Что-то такое, от чего черный сапог уже занесенный над папой, замер. Потом вернулся на место. Потом владельцы черных сапог о чем-то оживленно заговорили с мамой. Слово «юде» больше не звучало. Затем обе пары сапог развернулись на каблуках (Хаймеку это хорошо было видно) и двинулись в сторону черной машины.

Мама снова опустилась возле папы, поставила Ханночку на дорогу и попыталась перевернуть скорчившегося мужа. Папа громко застонал.

– Яков, – сказала мама негромко, но настойчиво. – Яков! Немцы хотят, чтобы мы затолкали их машину наверх. Они не могут ее завести.

Папа попытался встать. Потом он попытался встать еще раз. Немцы стояли, опершись на машину, и курили.

Папа застонал и стал на колени. Уперся руками в землю. Тело его не слушалось. Но он был сильным, папа Хаймека. Раз за разом, упираясь руками, он делал попытки распрямиться, и так же, за разом раз падал лицом в песок обочины. Хаймек подполз к отцу. Папа оперся на мальчика. Он был очень тяжелым. Лицо у него было разбито и все в крови. «Когда я вырасту, – подумал Хаймек, – обязательно заведу себе такую же форму, как у этих немцев. Надену блестящие черные сапоги, и все будут слушаться меня. Даже папа».

Папу ему сейчас было жалко. Немцы ранили его. А вдруг он умрет?

Папа закашлялся и выплюнул на дорогу огромный сгусток крови. Еще раз оперся на мальчика. И встал. Он стоял и шатался. Немец что-то крикнул ему. «Шнель! – разобрал Хаймек. – Ду, юде…»

Папа двинулся к машине. Его шатало со стороны в сторону. Немцы смотрели на него с брезгливой улыбкой. Потом они забрались в машину…

Машину толкали все – папа, мама, бабушка и Хаймек. Время от времени один из немцев, тот, что сидел за рулем, оборачивался и нетерпеливо кричал: «Шнель… шнель!» Хаймек старался изо всех сил, намертво вцепившись в металл автомобиля, ноги его то проскальзывали, то застревали меж камнями. «Вперед, – уговаривал он сам себя, – еще, еще, еще немножко. Еще чуть-чуть и они затолкнут машину на верхнюю точку пригорка, а уж вниз немцы как-нибудь да съедут».

Рядом с Хаймеком толкал машину его отец. Толкал, натужно дыша, толкал и стонал, сплевывая кровавую слюну. Он упирался в машину плечом, упрямо переставляя непослушные, подгибающиеся ноги. Время от времени он хрипел: «Ну, еще… ну, дружно, вместе – о-оп!» Бабушка толкала машину двумя пальцами, похоже, ее мучил какой-то вопрос. Даже маленькая Ханночка играла в эту непонятную игру взрослых – она семенила возле мамы, держась за сверкающий на солнце бампер. «Когда я стану большим, – в который раз пообещал себе Хаймек, – я стану немцем. Буду сидеть в красивой черной машине и кричать на людей, которые станут ее толкать. А я буду сидеть и крутить руль».

Внезапно бабушка перестала толкать, выпрямилась, ошеломленно огляделась вокруг и, уперев руки в бока, громко спросила:

– Дети мои… в чем дело? Почему вы помогаете этим необрезанным? Стоп! Пусть они сами, если им это нужно, толкают свою машину. А мы, дочка, прямо сейчас пойдем домой.

«С бабушкой не все в порядке», – вспомнил Хаймек папины слова, сказанные как-то маме вполголоса. И мамин ответ: «Пожалей ее, Яков. Боюсь, что она уже многого не понимает».

Так или иначе, но на бабушкины слова никто не отозвался. Даже мама. Плечом и одной рукой она продолжала толкать машину, а другой придерживала Ханночку. До вершины взгорка оставалось совсем немного.

– Что за глупые игры вы затеяли, – голос бабушки доносился уже сзади. – Разве я не знаю, что такая машина может двигаться сама по себе? Бросьте ее, дети. Бросьте и пойдемте домой…

Но и на этот раз на бабушкин призыв никто не ответил. Тогда бабушка воззвала к своей дочери:

– Доченька! Ты что, хочешь, чтобы я умерла во время этой прогулки?

– Если ты сейчас не замолчишь, – обернувшись, сказал бабушке Хаймек, – немцы сейчас перебьют нас всех.

– Что еще за глупости говорит твой мальчик? – не умеряя голоса закричала бабушка. – Нет, ты слышала, доченька, что он мне сказал? «Они нас перебьют». Как это может быть? Перебьют. За что? Разве они не люди?…

Если бы этот вопрос был бы адресован Хаймеку, он не знал бы, что ответить. Но и остальные, похоже, не знали. Но если бы даже и знали – у кого, скажите, остались силы чтобы отвечать? Все хрипло и прерывисто дышали, толкая черную машину из последних сил. Что же касается Хаймека, то и последние силы у него закончились. Ноги и руки были налиты свинцом. Он повернулся и стал давить на машину спиной. Под ногами у него уходила назад дорога. Но боже, как медленно она двигалась! «Проклятая машина, – с отчаянием думал он, глядя на неподвижный горизонт. – «Проклятая немецкая машина… Сколько нам еще нужно будет ее толкать! И что с нами будет потом, когда мы затолкаем ее на самый верх? Наверное напоследок немцы захотят кого-нибудь убить. Но кого? Скорее всего папу. Но почему они вообще убивают?»

И тут он опять – в который раз за последнее время – подумал о лестнице Иакова, по которой можно было бы добраться до самого неба. «Интересно, а на небе тоже есть немцы?» – подумал мальчик. Если бы сейчас, вот в эту минуту, спустилась бы лестница с неба, он попросил бы архангела Гавриила, чтобы он всех их – без немцев, разумеется, взял бы с собой на небо. До тех пор, пока не закончится война. Чем толкать эту проклятую машину, мы лучше помогли бы архангелу управляться с этой лестницей. Смотрели бы сверху на землю, как там и что. И если бы увидели, что в каком-то месте на земле евреи толкают в гору немецкую машину – тут же спустили бы лестницу и забрали бы наверх всех женщин, стариков и старух. И, конечно, детей. В один миг – р-раз – и наверх. И нет их. А машины пусть катятся, куда хотят…

Мальчику вдруг пришло в голову, что он еще ни разу не видел мертвого немца. Немца, который не может двинуть кого-нибудь в бок своим блестящим сапогом. Хаймеку показалось, что он произнес это вслух, и он задрожал, забыв даже, что он не говорит по-немецки. Хотя кто знает – если можно понять слова, произнесенные на одном языке, может быть есть люди, то есть немцы, понимающие идиш, как его мама понимает немецкий. И если он произнес то, что было у него в мыслях, вслух…

Тут голова его ушла в плечи и он с удвоенной силой стал упираться ногами в дорогу.

Солнце уже стояло в самом зените, когда они, наконец, одолели проклятый подъем. Здесь, на взгорке, дул сильный, пронизывающий насквозь ветер. Он запутывал длинные мамины волосы, он разбрызгивал капли крови, вырывавшиеся из папиного горла, он норовил сорвать бабушкин чепчик вместе с париком… но как приятно холодил он пылавшее лицо Хаймека…

Один из офицеров привстал в машине и что-то прокричал. Все посмотрели на маму.

– Еще усилие, – сказала мама хрипло. – Надо их дотолкать…

– А что они сделают с нами потом, – подумал Хаймек.