Басарга опустился на колени, перекрестился на смотрящие с сундука иконы, благодаря Господа за счастливое исцеление, дал обет внести в монастырь, во славу Божию, крупный вклад. А когда закончил и собрался уходить, увидел двух замерших возле входного полога суровых монахов.

– И вам моя благодарность, братья, – поклонился им в пояс боярский сын. – Век Бога за вас молить буду. И еще спросить хочу: вы не знаете, куда сапоги мои подевались?

Монахи переглянулись, но ничего не ответили и с места не сошли.

– Вы чего тут, все молчальники? – догадался Басарга. – Кто же тогда молебен надо мной читал, когда я в дремоте мучился? Хотя ладно. Живот дороже сапог. Пусть у вас остаются, коли надобны. Ныне сапог бесхозных окрест Казани наверняка в избытке. Я себе другие найду.

Он прошел между монахами и, прихрамывая, отправился к лагерю Воротынского ополчения. Миновав полпути, ощутил на спине пристальный взгляд, оглянулся. Один из монахов в некотором удалении следовал за ним. Боярский сын приостановился было, но тут же двинулся дальше. Спрашивать у молчальника, чего тому надобно, все равно бесполезно.

Лагерь воротынской дружины тоже был на удивление пуст. Здесь находилось не больше десятка холопов, хлопочущих возле юрт и шатров, да редкие стоны подсказывали, что за парусиновыми и войлочными стенами находится немало раненых.

Добредя до своей палатки, Басарга откинул полог и в недоумении остановился, удивившись обилию тюков, узлов и свертков, сваленных внутри и занимающих почти все место под навесами. Даже на месте очага стояли, упираясь в крышу возле опорного столба, несколько туго скрученных ковров.

– Никак ты жив, барчук? – Голос от дальней стены заставил его вздрогнуть, протиснуться дальше. Там, на кошме возле самой стены, лежал молодой холоп: на лице у него запеклась коричневая кровяная корка, а к животу был примотан большой кусок рогожи, закрывающей наложенную на рану ткань. – То-то радость батюшке! Он ужо отпевать тебя собрался. Столько дней ни одной весточки… Как в сечу ушел, так и сгинул.

– Сливян? – не сразу узнал слугу боярский сын. – Ты? Что с тобою? Никак посекли?

– Есть маненько, барчук. – Приподнявшийся было холоп упал обратно на толстую войлочную подстилку.

– Сильно?

– В брюхо сулица[12]влетела, – поморщился Сливян.

– Плохо… – посерьезнел Басарга.

– Не, барчук, обошлось, – тихо пробормотал холоп. – Боярин сказывал, коли насмерть в живот ранят, то за полдня помираешь. А коли до вечера уцелел, так выкарабкаешься, обойдется. За пару недель отлежишься. Вот Коляну Рыжему и Свистуну – тем света уже не видать. Стрелами посекли, когда первым приступом надвигались. Да Дударя бревном зашибло. Вчерась рядом тут бодрый лежал, ан утром не проснулся. Преставился раб божий. Брата твоего Степана ногайцы саблей в плечо достали. Но неглубоко. Поутру подвязал руку-то да в город пошел. Государь сказывал, ему в Казани, окромя пушек да самого города, ничего не надобно. Ныне там веселье. Рабов русских, сказывают, мы освободили несчитано. Они ныне все схроны да тайники хозяйские ратникам указывают, за муки свои мстят.

– Да, – согласно кивнул Басарга. – Теперича на земле русской во всех краях праздник будет, когда невольники басурманские под отчий кров возвернутся… Ты не знаешь, где сапоги мои красивые упрятаны? Походные, вишь, стянули, пока в беспамятстве лежал.

– Ныне не найдешь, барчук, – едва заметно покачал головой холоп. – Вон как все добычей завалено. Коли не побрезгуешь, мои надеть можешь. У меня нога вроде как побольше будет. Коли с двумя портянками, то сядут удобно. Мне они ныне без надобности. До ветру и босым доковыляю.

Боярский сын заколебался. Пользоваться обносками слуги ему отнюдь не улыбалось. Однако и босым в осеннюю пору много не набегаешь. Войти же в побежденный город молодому воину страсть как хотелось! Не для того он живота своего не жалел, через пролом на копья ходил, в Арской башне под ядрами сидел, чтобы теперь, когда все позади, в стороне остаться.

– Ладно, давай! – согласился Басарга и присел возле раненого, помогая тому скинуть обувку. Вскорости боярин, уже окончательно забыв про больную ногу, выскочил из палатки, готовый бежать в город. Тут-то воина и перехватил веселый княжеский холоп в лазоревом зипуне с желтыми шнурами и таких же нарядных сиреневых сапогах:

– Это ты, что ли, Басарга Леонтьев будешь, боярин?

– Я Басарга, – приосанился воин и положил ладонь на рукоять криво торчащей из чужих ножен царской сабли. – Чего надобно?

Осадить за неуважение слугу знатного воеводы боярский сын не решился, однако всем своим видом постарался выразить недовольство.

– Князь Михаил тебя кличет, боярин. В свите своей видеть желает. Айда за мной! – Холоп махнул рукой и, не оглядываясь, быстрым шагом направился к Казани. Басарга за ним еле поспевал. Опять начала побаливать раненая нога.

В освобожденный город они ступили через низко сидящие в земляном валу Царские врата. Людьми по сторонам, отдыхающими под холодным осенним солнцем на травяных склонах, оказались рабы – изможденные, усталые, грязные и заросшие. Боярского сына сильно удивило: как вообще они смогли выжить среди случившейся жестокой битвы? Вряд ли закрывшиеся в Казани басурмане тратили на них драгоценную провизию и воду. Но теперь невольники обрели свободу и мирно ждали того часа, когда их поведут обратно в отчие края. А может, кое-кто, сохранивший достаточно сил, уже и сам отправился домой, не дожидаясь команды или разрешения.

Улицы павшей твердыни выглядели страшно – залитые кровью, усыпанные телами, конечностями, внутренностями людей и животных. И самое ужасное – пахнущие парным молоком. Во всяком случае, Басарге запах показался именно таким. Трупы были чужие, ногайские. Своих убитых и увечных русские, казаки, марийцы, татары, черемисы унесли, дабы упокоить по собственному родовому обычаю, и лишь до чужаков никому не было никакого дела. Веселые и хмельные победители предпочитали уносить к своим стоянкам ткани и кувшины, ковры и сундуки, упряжь и железо, прочую рухлядь.

Самые ближние к крепостным стенам дома стояли частью разобранные на укрепления, частью разрушенные огнем осадных пушек. Некоторые все еще слабо чадили, но не разгорались. После недавних обильных дождей древесина так и не просохла. Однако дальше к Волге, куда не долетали ядра и откуда было слишком далеко таскать бревна для ремонта проломов, улицы остались невредимыми, словно и не знали войны. Правда, трупов у стен и дверей здесь тоже хватало, а из окон доносились вперемешку и жалобные крики, и довольный смех.

Внезапно улицу перегородил настоящий завал из мертвых тел. Их оказалось настолько много, что, растащенные по сторонам, дабы освободить проход, они поднимались заметно выше головы на протяжении нескольких десятков шагов. Сразу за этими грудами павших обнаружилась просторная площадь. Шагов сто открытого пространства, залитого кровью, – а дальше красовались белые стены казанского кремля.