Крестьяне, которые приезжали в город в поисках справедливости или заработка, находили здесь убежище. Они спали тут во время сиесты или часами любовались tapis vert[22], фонтаном, прудом, павлинами и старыми деревьями. Порой проходил слух, что король намеревается закрыть парк. Об этом говорили с горечью.

— И что, закроет? — спросила Гарриет.

— Не думаю. Ему от этого никакой пользы. Просто все уже привыкли ожидать от него худшего.

В пыльном свете последнего жаркого дня года зелень выглядела пожухлой и какой-то осенней. Воздух застыл. Надо всем навис полдень. Просторный tapis vert, окруженный шестами с гирляндами, обсаженный каннами и самшитом, выглядел не вполне реально и напоминал вылинявшую театральную декорацию. Как и предсказывал Гай, то тут, то там попадались группки крестьян, но большинство из них устроились в тени и спали, спрятав лицо от невыносимо яркого солнца.

Всё вокруг словно источало жару. Казалось, что клумбы с каннами — сернисто-желтые, кадмиевые и алые — вот-вот затрещат, словно угли в камине. Гарриет остановилась у георгинов. Гай поправил очки и принялся разглядывать цветы — крупные, шипастые, пушистые, львиноподобные, бордовые, лиловые и белые, пыльные, тяжелые, словно бархат.

— Неплохо, — сказал он наконец.

Посмеявшись над ним, Гарриет заметила:

— Похожи на придумку какого-то сумасшедшего декоратора.

— В самом деле!

Гай так редко смотрел на окружающий его мир, что поначалу был ошарашен такой критикой природы, но затем обрадовался.

Они спустились к пруду. Прозрачная вода была скрыта за густыми кронами прибрежных деревьев. Дорожка упиралась в небольшую каштановую рощицу, на краю которой стоял заброшенный домик. Здесь любой крестьянин, располагавший хоть каким-то товаром, мог начать многотрудное восхождение в сословие торговцев. Один мальчик выстлал коробку розовой бумагой и разложил на ней рахат-лукум, словно шахматные фигурки. Здесь было не больше двадцати кусочков рахат-лукума. Если бы ему удалось их все продать, он мог бы купить двадцать два новых. С каждым кусочком покупателю полагался стакан воды.

— Люди едят только ради того, чтобы порадовать себя питьем, — сказал Гай.

Рядом стоял мужчина с весами. У другого была накрытая капюшоном камера: тут можно было сфотографироваться на паспорт или на разрешение для работы, покупки телеги, торговли за прилавком, временного пребывания в одном городе или путешествия в другой.

Завидев Принглов, некоторые крестьяне, до того лежавшие на земле, поднялись и поправили подносы с маковыми кексами, кренделями, спичками и другими мелочами, а также орешками для голубей. Гарриет купила орешков, и голуби тут же слетелись к ней с деревьев. За этим наблюдали стоящие неподалеку крестьяне — они смотрели застенчиво, не доверяя происходящему вокруг. Они только недавно прибыли в город и были одеты в тесные суконные штаны, короткие куртки и островерхие шапки, — так одевались еще во времена римлян. Женщины носили вышитые блузки и плиссированные юбки куда более глубоких и изящных оттенков, чем цыганские наряды. Заработав первые деньги, они избавлялись от этих простонародных атрибутов и наряжались в городское тряпье.

Три девушки, наряженные в конфетно-розовое, сливово-красное и бутылочно-зеленое платья, позировали фотографу. Казалось, что они украсили себя к ярмарке или фестивалю, но при этом так сутулились, словно их продавали в рабство. Увидев, что Принглы наблюдают за ними, девушки неловко отвернулись.

Проходя мимо крестьян, Гай и Гарриет ободряюще улыбались, но эти улыбки становились всё более натянутыми по мере того, как до них доносился исходящий от крестьян запах. Беда с предубеждениями в том, что они зачастую небезосновательны, подумала Гарриет, понимая, однако, что с мужем этим соображением лучше не делиться.

Дорожка вела к кафе, которое стояло на пирсе. На этом шатком, обветшавшем помосте были расставлены грубо сделанные стулья и столы с бумажными скатертями. Доски скрипели и прогибались, а в щелях виднелась грязная вода.

Принглы устроились за столиком, стоявшим на солнце. Горячий воздух густо пах водорослями. Деревья на дальнем берегу плавились в знойном мареве. Время от времени по пруду проплывала весельная лодка, и вода плескалась об опоры пирса. К Принглам подбежал официант и вытащил из внутреннего кармана жирный, заляпанный листок. Меню оказалось коротким — здесь редко ели. Сюда по вечерам приходили рабочие, чтобы остыть и выпить вина или ţuică. Гай заказал омлеты. Укрывшись в хижине, служившей кухней, официант включил радио в честь появления иностранцев. Из репродуктора над дверью полился вальс.

Как и говорила Софи, кафе оказалось дешевым, но с претензией. Объявление гласило, что посетителей в крестьянской одежде здесь не обслуживают. Крестьяне и не пытались выйти на пирс — умели они читать или нет. Собачье смирение подсказывало им, что это место — не для них.

В кафе было еще несколько мужчин. Кряжистые, в жарких темных костюмах, они сидели рядом с кухней, в тени каштанов.

Сидя на самом солнцепеке, Гай снял пиджак, закатал рукава рубашки и положил на стол загорелые руки, чтобы они стали еще немного темнее. Он лениво вытянул ноги и огляделся: спокойная вода, спокойное небо, всеобщий покой. Некоторое время они сидели молча и слушали музыку, плеск весел и стук каштанов по жестяной крыше кухни.

— Где сейчас война? — спросила Гарриет.

— Если по прямой, то примерно в трехстах милях. Когда мы поедем домой на Рождество…

— А мы поедем?

Ей сложно было в это поверить. При мысли о Рождестве ей представлялась какая-то крохотная, далекая картинка, словно пейзаж в снежном шаре. Где-то там таился «дом» — ну или просто Англия. Дом для нее не был чем-то конкретным. Вырастившая ее тетушка уже умерла.

— Если накопим денег, можем даже полететь.

— Если мы хотим обзавестись своим домом, нам надо начинать копить, — заметила она.

— Наверное.

— А мы ничего не накопим, если будем всё время ходить по дорогим ресторанам.

Услышав это неприятное заключение, Гай отвернулся и спросил, знает ли она, как называется музыка, которую сейчас передают по радио.

— Какой-то вальс. Дорогой…

Он поймал ее за руку.

— Нет-нет, погоди, — настойчиво сказал он, словно она пыталась отвлечь его от важного дела. — Где я ее слышал?

— Да где угодно. Расскажи мне про Софи.

Гай ничего не ответил, но принял безропотный вид.

— Вчера ночью она сказала, что у нее депрессия из-за войны, — сказала Гарриет. — Только из-за войны?

— Наверное.

— И твоя женитьба тут ни при чем?

— Да нет. Нет, конечно. Она уже давно забыла об этой идее.

— То есть идея всё-таки была?

— Ну, понимаешь… — Гай говорил непринужденно — возможно, чтобы скрыть неловкость. — Ее мать была еврейкой, а сама она работала в антифашистском журнале…

— То есть ей был нужен британский паспорт?

— Ее можно понять. Мне было ее жаль. И не забывай, мы с тобой еще не были знакомы.