В этот момент Дженни заплакала. Уже не впервые. Но на этот раз это были слезы ярости.

Знаете, мне было трудно. Я сидела в ванной и все плакала и плакала. В основном думала о Лукасе, об отце и о том, как все это на них отразится. О маме тоже, но она сильнее их. Мне казалось, что мой поступок приведет ее в бешенство. Я уже почти передумала, но потом сказала себе: просто сделай – и все будет кончено! Лезвие действительно было острым, и мне было больнее, чем я думала. Самое мучительное было не когда я резала, а когда в вены проник воздух. Ощущение страшной язвы или ожога. Я перерезала вены на обоих запястьях. Вы даже не представляете как это тяжело. Поранить одну руку, но потом повторить то же самое с другой, зная, как тебе будет больно. Говорят, что смотреть на кровь нельзя, потому что в этом случае человек инстинктивно пытается себя спасти. Но не смотреть я не могла. Это оказалось правдой. Сердце выпрыгивало из груди, и в голове заходился криком голос: «Остановись! Остановись!» Я осмотрелась вокруг в поисках чего-то такого, чем можно было бы перевязать руки, но перед тем, как приступать к осуществлению задуманного, я убрала из ванной все. Я ведь знала, что попытаюсь остановиться на полпути, что предприму что-то подобное. И мне пришлось с этим упорно бороться. Вы понятия не имеете, насколько это было трудно. Я была вынуждена закрыть глаза и сосредоточиться на смутном чувстве, которое воспринималось чем-то вроде радости. Мне казалось, что я попросту все от себя отпускаю. Я так и сделала – закрыла глаза, позабыла о мучительной боли и перестала замечать обращенные ко мне крики. Просто все от себя отпустила. Да, я все это проделала, прошла через мучения, но все равно ничего не добилась.

– Ты злишься? – спросил я ее.

Дженни кивнула, из глаз ее брызнули слезы и покатились по щекам.

– На кого?

Чтобы ответить, ей потребовалось некоторое время. А заговорив, она не стала называть имя, а лишь намеком обозначила предмет своего гнева. Что она там делала? Та ванная – последнее место, где она могла оказаться. Бассейн еще даже не функционировал. А на земле кое-где белели островки снега. Как ее, в конце концов, туда занесло?

Дженни ничего этого не сказала, когда открыла глаза и увидела отца. Предпочла оставить эмоции при себе. Однако Том Крамер был достаточно восприимчивым человеком, чтобы заполнить своими чувствами всю больницу. Он склонился над кроватью.

Слава Богу! Я повторял это вновь и вновь. Попытался обнять дочь, но она была такая хрупкая, запястья ее туго перехватывал толстый слой бинтов, к тому же ее привязали к кровати. Я прижался к Дженни щекой, ощутил запах ее волос и кожи. Увидеть, что она пришла в себя, мне было мало. Нужно было еще чувствовать ее, вдыхать ее аромат… Боже праведный, какое бледное у нее было лицо. Совсем не такое, как в ту ночь, когда на нее напали. Тогда она выглядела безжизненной. А сейчас, утром, когда за окнами едва занимался рассвет, – мертвой. Я никогда не думал, что между двумя этими понятиями может быть разница. Но она есть. Она существует на самом деле. Открытые глаза Дженни смотрели на меня и на потолок. Но рядом со мной ее не было. Моя милая дочь витала где-то далеко-далеко. В палату вошел доктор Бейрд, его сопровождал доктор Марковиц. Вновь оказаться в больнице вместе с двумя этими врачами для меня казалось фантастикой. Незадолго до этого я стал принимать на веру слова жены, утверждавшей, что Дженни идет на поправку. Что она выздоровеет и этот мрачный период нашей жизни наконец закончится. Должно быть, я действительно ей поверил. Размышляя об этом сейчас, я понимаю, что надо было не отбрасывать сомнения, а примерять их на себя. Будто я, единственный в семье, не сумел справиться с бедой. Будто проецировал на дочь собственное отчаяние, в то время как на самом деле с ней все было в порядке. Я один никак не мог смириться с тем, что этого монстра так и не найдут. Боже мой, не могу поверить, что вот-вот произнесу это вслух. Мне даже кажется, что я страшно злился на Дженни за то, что она ничего не помнила. За то, что не могла помочь полиции найти его и наказать за то, что он сделал. Может, это безумие, когда человека неотступно преследует мысль о мести?

– Нет, – заверил я его. – Вы ее отец. Это инстинкт.

Я сознательно произнес эти слова, чтобы немного облегчить снедавшее его чувство вины, пусть даже рискуя поощрить его на поиски насильника Дженни. Сейчас я немного жалею, что не отговорил его слепо следовать инстинктам. Инстинкт может объяснить ту или иную реакцию, но это еще не означает, что эта реакция является лучшим образом действия. Как бы там ни было, Тому стало легче.

Все правильно! Я будто помогал самому себе! Целыми днями смотрел по телевизору новости. То CNN, то CNBC, то Fox. Все надеялся услышать еще об одном аналогичном нападении. Искал в Гугле. Представляете? Часть моего естества хотела, чтобы это чудовище изнасиловало кого-то еще и у полиции появился бы шанс его найти. Я ужасный человек. Но мне на это наплевать, понимаете? И не зазорно признаться в этом другому человеку. Делайте что хотите, посылайте меня прямо в ад. Отправляйте в тюрьму. Куда угодно. Вновь оказаться в больнице с дочерью и теми же самыми докторами! В этой долбаной палате интенсивной терапии! Да пошла она, эта жизнь! А я вместе с ней. Я должен был знать, что с ней что-то не так. Боже правый, кому же еще знать, как не мне, ее отцу. Но после потрясения, которое я испытал в больнице, теперь мне известно, что я просто позволил себе поверить, что все хорошо.

Том решил противиться воле жены, хотя в тот день мне об этом не сказал, а признался лишь несколько недель спустя. Так образовалась первая трещина. Их семья, их брак стали распадаться. И так уж случилось, что в то утро, когда Дженни вскрыла себе вены, Шарлотта вновь совершила мерзкий поступок – по отношению как к Дженни, так и к ее отцу.

Для меня это не стало неожиданностью. Но искусство лечения в том и заключается, чтобы дать пациенту возможность сделать собственные выводы. Именно так, врач должен проявлять терпение, чтобы с одной стороны подпитывать этот процесс, но с другой – не вмешиваться в него. Как просто было бы мне подвести Тома к выводу о том, что он злился на жену за то, что ей удалось убедить его в скором выздоровлении Дженни. Всего-то парочка оброненных к месту слов. Фраза здесь, предложение там. Упоминание о фактах, свидетельствовавших против его супруги. В конце концов, именно Шарлотта настояла, чтобы Дженни подвергли этому лечению. Она же решила отказаться от дальнейшего лечения и пожить какое-то время на Блок-Айленде, в относительной изоляции. А также утверждала, что все нормально, несмотря на то, что Дженни напрочь утратила интерес к жизни. Делала мужу замечания каждый раз, когда он переводил разговор на тему изнасилования дочери. Ничего такого я не сказал. И соблюдал величайшую осторожность. Врач обладает огромной силой внушения. Огромной.

Не буду говорить о том, насколько оправданы были чувства Тома. Чувства не нуждаются в оправдании. С одной стороны, Шарлотта была непреклонна в своей версии истины. Воспоминания об изнасиловании были стерты из памяти дочери, следовательно, его попросту не было. Сейчас вполне очевидно, что она ошиблась, хотя руководствовалась лучшими намерениями. Впрочем, совсем уж обманывать себя женщина тоже не собиралась. Доктор Марковиц назначил лекарства, и память Дженни претерпела изменения. Она не помнила об изнасиловании ровным счетом ничего. Шарлотту нельзя винить в том, что она не понимала механизмов ни человеческого мышления, ни разрушительных побочных эффектов лечения, которые только-только начали о себе заявлять. И это возвращает нас к Шону Логану.