Из-за своего стендера реб Йоэл видел, что садовник зло хмурится, а его торчащая вперед губа выдвигается вперед еще больше, как будто он раздумывал, как вести войну с братьями не на жизнь, а на смерть. Выражение злости понемногу переходило в выражение удивления, как будто ему не верилось, что он и братья стали кровными врагами. Потом остолбенение на его физиономии перешло в блестящую красноту, как будто он стыдился этой семейной ссоры. Наконец его лицо скрылось в густой темноте. Он остался сидеть в оцепенении, будто все его мысли погасли. Реб Йоэл ощутил дрожь в руках и коленях. Господи! Ведь легко представить, что и с небольшими деньгами можно было бы спасти мальчика. Реб Йоэл не мог вынести того, что этот сокрушенный своим горем человек не разговаривает с ним; ему было бы приятнее, если бы тот ругал его. Он направился к садовнику и заговорил с ним нарочито ободряющим тоном:

— Вам нечего мне рассказать, реб Палтиэл? Что слышно в Заскевичах?

Садовник даже глазом не моргнул. Тогда аскет начал упрашивать его надтреснутым голосом:

— Ответьте хоть слово, реб Палтиэл. Я понимаю, что вы обижены на меня за то, что я не разрешил ваш конфликт с братьями. Но суд Торы затянулся, и я уехал из Заскевичей. Так в чем же я виноват?

Палтиэл Шкляр снова не ответил, и реб Йоэл Вайнтройб за неимением иного выхода отступился. В другой раз ему в голову пришла странная идея, как можно помириться с садовником: он спросит его, не хочет ли тот вместе с ним изучать Мишну или мидраш[77]. Но когда он спросил это, садовник посмотрел на него с такой яростью, что реб Йоэл отошел, внутренне содрогнувшись, а в ушах у него долго еще звучал немой крик садовника, что он, реб Йоэл, хочет искупить какой-то главкой из Мишны великую несправедливость, совершенную им против Палтиэла Шкляра.

Так Палтиэл Шкляр стал ужасом и слабым местом реб Йоэла Вайнтройба. Чем больше тот отталкивал от себя бывшего раввина своим мрачным молчанием, тем больше последнего тянуло к нему. Через пару дней он снова подошел к садовнику и спросил его, как идут дела с его судебным процессом в Ошмянах.

— Хорошо, очень хорошо, — ответил Палтиэл Шкляр очень тихо и с какой-то странной улыбкой. Однако его брови, ноздри и губы при этом так сильно дрожали, что аскет решил про себя, что больше он не будет подходить к этому сокрушенному горестями человеку и не станет бередить его раны.

4

В прихожей синагоги каждое утро стоял и молился грузчик в ветхом пиджаке с заплатками на локтях и с веревкой на поясе. С его выражающего богобоязненность чернобородого лица смотрели большие туповатые глаза, полные страха и покорности, как у человека, знающего, что он на этом свете лишь гость. Грузчик держал в руках потрепанный молитвенник и через открытую дверь синагоги прислушивался к тому, докуда дошла общественная молитва. Каждый раз, проходя мимо него, аскет чувствовал, словно удар в нос, сильный дурной запах. От грузчика так и шибало подгнившей кислой капустой и тухлой соленостью сохнущих на солнце невымытых пустых бочек из-под селедки. Реб Йоэл спросил, почему он молится в прихожей, а не в молитвенном зале.

— Люди говорят, что рядом со мной невозможно стоять, — ответил грузчик, и из его глаз посмотрела темень тех подвалов, где он ворочает кадушки кислой капусты и мокнет в протухшем селедочном рассоле.

— А другой одежды у вас нет? — спросил реб Йоэл.

— Нет, другой одежды нет, — покачал головой грузчик и спрятал за пазуху своего подпоясанного веревкой одеяния толстый потрепанный молитвенник.

Однажды, когда реб Йоэл хотел пройти через прихожую, рядом с грузчиком стояла беззубая женщина с морщинистым лицом. Судя по виду, она могла быть матерью этого грузчика, но она была его женой и втолковывала ему, что у нее нет ботинок, у него — одежды, а живут они в сарае. Помимо этого, она предрекала, что скоро хозяин откажет ему от места и возьмет другого грузчика, чтобы катать бочонки из-под селедки, потому что он простаивает целые дни в прихожей синагоги. Грузчик с обеспокоенным лицом ждал, когда жена наконец закончит свои словоизлияния. Увидев, что она все не замолкает, он начал просить ее:

— Дай мне сказать еврейское слово.

— Недотепа, войди внутрь синагоги! — стала подталкивать его женщина. — Что ты стоишь, как нищий у двери? Ты не хуже других! Ты честно зарабатываешь свой хлеб.

Измученный ее назойливостью грузчик воскликнул:

— Это просто кошмар, что она со мной делает! Ведь я не раз тебе говорил, что нельзя стоять в святом месте в одежде, от которой воняет.

— Нельзя, нельзя, ты про все говоришь, что нельзя, — передразнила его жена. Она увидела аскета реб Йоэла, стоявшего в прихожей за ними и ожидавшего, чтобы его пропустили в синагогу.

— Скажите мне, ребе, можно ли моему мужу молиться вместе со всеми евреями или все-таки нельзя?

— Можно, — сказал реб Йоэл грузчику, смотревшему на него, открыв рот. — Нельзя молиться рядом с водой, в которой вымачиваются лен и конопля. Такая вода приравнивается к помойному ящику. Но нет такого закона, чтобы нельзя было молиться рядом с евреем, от одежды которого пахнет селедкой.

И все же грузчик продолжил молиться в прихожей. Только однажды утром, когда молитву вел еврей со слабым голосом и из прихожей было невозможно расслышать, на каком месте молитвы он находится, грузчик просунул в раскрытую дверь сначала голову, потом плечи и постепенно протащил в синагогу все свое тело.

Прихожане не заметили его. Как раз в этот момент весь миньян с глубокой сосредоточенностью, закрыв глаза, произносил: «Слушай, Израиль». Больше всех старался слесарь реб Хизкия. Он долго тянул слово «эход»[78] со странным холодным и упрямым восторгом. Потом застрял на слове «ве-шинантом»[79]. Ему не понравилось, как он произносит звук «ш». Тот получился похожим на «с». Когда он дошел до слов «ве-дибарто бом»[80], ему не понравилось, как прозвучал звук «м», и он тянул этот «м» до тех пор, пока это не стало напоминать звон колокола: «Бом! Бом! Бом!» Вдруг раздался крик. Прихожане начали поворачивать головы и увидели, что грузчик, который всегда молился в прихожей, стоит теперь внутри синагоги рядом с бимой, и вечно мрачный садовник кричит ему не своим голосом: