— Ломы, — упирается она.

Я, блядь, не Стонеславский, но не верю. Если бы хотела отмазаться, сказала бы, типа, у меня красный день — и всё, без вопросов.

— Давай, короче, — говорю. — Чё ты как целка.

— Не-а.

— У меня депра, прикинь, — пытаюсь я давануть на девчачью жалость. — Жить конкретно ломает. Тебе, типа, жалко для товарища пятиминутки тепла?

— А где? — спрашивает она, и я понимаю, что моя прёт.

— У меня у братана, короче, в общаге сейчас свободно.

— А бухло хотя бы есть? — нерешительно смотрит на меня.

— Нет, — говорю. — Но мне Дюк должен. Кабан проканает?

Она жмёт плечами, типа «да пох».

«Кабан» — нормальный бар, если надо чисто бухануть подешевле. Правда, с утра там шумно и алконавты тусят. Но зато там, если с Дюком добазаришься, можно и на вынос взять. А Дюк мне задолжал малёха.

— Ну, тогда айда, — говорю и обнимаю её за плечи, когда она поднимается. Но Тутси мою руку убирает — без показухи, а так как-то — просто убирает и всё, походя. Ну и ладно, лишь бы присунуть не обломилось. У меня аж яйцо тянуть начинает, как представлю Тутсину лохматку.

Мы идём по Марийской, потом по Энтузиастов, мимо длинного щита, над которым ржавеют буквы «Ими гордится город». На щите хмурые фотографии человечьих рож. Рожи висят и презрительно разглядывают «Кабана» напротив, залёгшего в подвале под магазом. Где-то в этой толпе висит и Тутсина мать, я знаю, и тоже осуждающе глядит на «Кабана» и на свою дочь. Она работает какой-то шишкой в горбольнице. Тутси старается на эту выставку не смотреть — прибавляет шагу, отворачивается и сутулится, будто чует на себе суровый взгляд родительницы.

У входа в «Кабан» тусят мусора. Мы останавливаемся у столба и смотрим, как они выгребают из бара прокисших аликов и нормальных клиентов. Я вижу как садят в машину Славика, а потом и Дюка. Минут десять мы стоим, ждём, когда менты свалят, но они всё трутся и трутся. Тутси ёжится, зябко сложив руки под сиськами. Я снимаю ветровку и набрасываю на неё. Ментовская таблетка отчаливает, но у входа остаются курить двое.

— Слышь, Дутый, — окликаю я пацана из семнадцатого. Он вышел из «Кабана» и прёт мимо нас. — Чё там менты колыванят?

Дутый подходит, встаёт рядом, сплёвывает с таким видом, что сразу ясно: у него чешется язык рассказать всё разом, но он понтуется, корчит из себя мозговитого пацана, набивает цену.

— Курить есть? — спрашивает. И, потянув сигу из пачки: — Там, короче, чувака пырнули.

— Какого? — спрашиваю, пока он прикуривает.

— Да я хэ-зэ, — бросает он. — Там, короче, чувак сидел, ну, на боковухе, короче. Его, походу, никто не знает. Сидел да и сидел. А потом девка одна как завизжит, прикинь. Ну, кипиш, никто ничё понять не может, а она на этого чувака показывает и орёт. А тот, короче, на стол навалился, а в спине дыра и кровищи уже целая лужа на полу. Прикольно.

— Насмерть?

— Был живой, — причмокивает Дутый. — Я в ахуе был, в натуре. Прикинь, кто-то ему в спину сунул втихую, походя, и всё. А он даже не охнул — видать, дыхалку ему переклинило… Сидел только сопел потихоньку и клонился, клонился к столу, короче. Если бы та тёлка не увидела, так и отъехал бы, верняк. Там, короче, менты теперь шуруют. Такая маза.

Мы стоим ещё минут пять, курим и наблюдаем за ментами. Докурив, Дутый отваливает. А Тутси спрашивает:

— Ну, чё?

— А чё, не видишь, что ли, — я дёргаюсь, злюсь из-за этой заморочки. — Надо, короче, другое место рыть. Слышь, Тутси, а может — так, а?

— Так не буду, — качает она головой.

— Понятно.

Я мог бы дёрнуть батл у родаков, я знаю, где у фазера заныкано, но домой переть и влом и беспонтово, потому что мать может взять за рога. На неё иногда находит, типа, материнский зуд и тогда она выдумывает всякую хню и берётся делать из меня человека. А если ещё с Тутси засечёт, это пипец тогда — присядет на уши и будет лечить, пока пена изо рта не полезет. У меня. Или у неё. Да и станет ли Тутси пить водяру? Я хэ-зэ, но зарублюсь, что типа вряд ли.

Мы отходим к скамейке в стороне от доски с рожами, садимся и сидим. Я пытаюсь сообразить, чего делать и как провернуть с поебаться, а Тутси опять сунула руки под ляжки и смотрит в асфальт. Чё она в нём видит? Ладно, это хня, говорю я себе, ты давай думай, чё делать.

— Ты кем хочешь стать? — вдруг спрашивает она, пока я дрочу мозг.

— Чего? — я смотрю на неё, не зная, заржать или залупиться. — Ты прикалываешься, что ли?

— Да не, я серьёзно, — качает она головой. — Чего будешь делать по жизни?

Я смотрю на неё и вижу, что правда — серьёзно.

— Чего делать? Да то же, что и все, — пожимаю плечами. — Жрать. Пить. Спать. Ебаться.

— «Срать» забыл, — подсказывает она хмуро.

— А чё ты, в натуре! — злюсь я на её дурацкие заморочки. Чего она, правда, загоняет со всякой хнёй? Я, что ли, виноват, что эта жизнь такое говно? Ещё Шекспир сказал: жизнь — говно, а люди — на нём мухи.

— Ладно, забей, — равнодушно говорит она.

И мы опять сидим молча. Хэ-зэ, сколько сидим, но не долго, короче, а потом она говорит:

— Я одно место знаю. Там, — и она кивает куда-то в сторону Новохазовки и вверх. — На свечке. Там, короче, на крышу выйти можно.

— И чё?

— Ничё. Оттуда знаешь, как всё видать? Небо — будто простыня обоссаная над городом. Клёво.

Когда она говорит, у неё так прикольно дёргается верхняя губа. Как будто она ухмыляется над каждым своим словом, типа: «Чё за пургу я гоню, блядь!»

— Чё, на крышу, что ли, лезть? — морщусь я. — Данунах.

— Там классно. И дышать легко.

— Только там, что ли, легко? — упираюсь я. — Нах надо, короче.

— Как хочешь, — пожимает плечами она. — Тогда я одна пойду.