стоило мне войти в костел, как он тут же встал, но не скрылся, а попросту вышел на улицу. При этом в руках он держал портфель. До того я ни разу не видел у него в руках что-либо кроме шляпы. Я хорошо помню этот день. Уже неделю лежал снег, а снег в том году выпал рано. Стоял чудесный зимний день, прозрачный и красивый: чистое, голубое небо и ни ветерка. Думаю, это было недели за три до Рождества.

Я побежал за ним. Он заметил меня и попытался скрыться за углом. Я замедлил шаги и сделал вид, будто и я случайно иду в том же направлении. Но при этом краем глаза продолжал за ним следить. Я не знал, как вести себя дальше. Я не представлял себе, как предложить ему деньги. Кто же признает себя евреем в Варшаве конца 1942 года? Но ведь со своим неправильным крестным знамением он может в любую минуту попасть в руки гестапо. Я подумал, не написать ли мне записку? Сунуть ему и убежать? Но такую записку нужно было иметь наготове, а у меня ничего подобного не было. И потому я просто продолжал идти за ним, не зная, что делать. В это время дня на улице уже было много прохожих. Все торопились на работу или по иным делам. Дети группами шли в школу. И вдруг все кинулись бежать в нашу сторону. Я уже издали увидел толпу людей, бегущих в поисках укрытия. Послышались крики: «Облава! Облава!» Но я продолжал идти в прежнем направлении, и только когда он повернул и побежал назад, я тоже повернул и побежал с ним рядом.

Мы поравнялись с моим тайным проходом, через который можно было срезать путь, и тут я потянул его за рукав и крикнул:

— Сюда, сюда! Здесь есть проход, я знаю!

На мгновение он застыл в неуверенности. Неудивительно. Я думаю, только жители этого и соседних домов знали, что здесь можно выйти на параллельную улицу. Для непосвященных это выглядело просто как развалины дома, разрушенного взрывом. Я сам совершенно случайно узнал об этом проходе и стал им пользоваться, чтобы сократить дорогу в школу.

Мы поднялись на груду развалин, прошли через дыру в стене, которую жильцы соседних домов проломили для себя, и поднялись по ступеням. Дальше был крутой спуск — там надо было спрыгнуть с небольшой высоты, и ты уже на улице. Только издали все еще слышались крики: «Облава! Облава!»

Он повернул и пошел в сторону, удаляясь от школы. Я шел рядом. Мы оба молчали. И вдруг он сказал:

— Спасибо.

Я решил предупредить его:

— В костеле вы крестились не в ту сторону. Нужно креститься правильно, иначе вас схватят.

Он сделал вид, что не понял. Глянул на меня, секунду вроде раздумывал, а потом сказал:

— Это потому, что я левша.

Сказал и сам засмеялся. И я тоже засмеялся. Потом я втянул его в какую-то подворотню, где никого не было, и стал учить правильно креститься. Оказалось, что он знает, как это нужно делать, но путается в сторонах. Может, он действительно был левшой? У меня-то это знание было с раннего детства. Помню, в раннем детстве, еще до школы, когда я путал «право» и «лево», я просто крестился и сразу понимал, где у меня правая рука.

— Если я пойду с вами, — сказал я, — к вам точно никто не будет приставать.

И тут же ужасно возгордился — как естественно мне удалось это сказать, даже не подумав заранее, как начать разговор.

— А я думал, что обо мне нельзя ничего такого подумать, — в его голосе звучало разочарование.

— В общем-то вы правы. Внешне нельзя. Но все-таки есть в вас что-то… Я не могу это объяснить. Во всяком случае, я думаю, что пошел бы за вами, если бы был… шантажистом.

— А ты — не?..

— Нет.

— И ты не хочешь узнать, куда я иду?

— Нет.

Какое-то время мы шли молча. Мне уже хотелось поскорее распрощаться с ним и пойти своей дорогой. Я и так был слишком назойлив. Но мне нужно было как-то сказать ему о деньгах. Я много раз думал, что сказать какому-нибудь еврею, когда я познакомлюсь с ним и захочу предложить ему деньги. Я придумал что-то в таком роде: мол, мой отец должен был деньги одному еврею, долг чести, но этого еврея уже нет в живых, и поэтому отец просил, если я встречу какого-нибудь нуждающегося еврея, отдать ему этот долг. А если еврей спросит, почему отец сам не отдает эти деньги, я скажу, что мой отец тем временем тоже умер. И тогда этот еврей наверняка мне поверит. Но сейчас, когда мне действительно представился случай все это сказать, у меня почему-то не поворачивался язык. Тем не менее я пытался себя заставить. Но тут он вдруг сказал:

— Беда в том, что я сам не знаю, куда сейчас идти…

Я стал лихорадочно думать: предложить ему что-нибудь? Но что я могу предложить? Может, как раз сейчас уместно заговорить с ним о деньгах? Я старался сообразить побыстрее, но мне ничего не приходило в голову. А он продолжал:

— У меня, правда, есть адрес на крайний случай. Я был там утром. Но эти люди уехали. А привратник начал задавать мне вопросы. И смотрел на меня с подозрением. Он спрашивал и спрашивал, и я запутался. Одно я тем не менее понял — в ближайшем будущем эти люди домой не вернутся. Я их знаю, если бы они могли, они бы обязательно меня предупредили. А если бы у них в семье кто-то умер, мне бы наверняка сказал об этом привратник. Может быть, с ними случилось что-то другое. Ведь такие неприятности не только с нами теперь случаются. Вот и мне сегодня пришлось срочно покинуть квартиру моего друга.

— Ксендза?

Он не ответил.

— Но ведь вы каждый понедельник…

— Верно, — сказал он. — Каждый понедельник я должен был уходить. Но лишь на время. Потому что к нему каждый понедельник приезжает сестра из деревни и привозит продукты. А потом везде убирает, даже в шкафу…

Я не понял.

— Днем он прятал меня в шкафу.

— И что, он больше не хочет вас держать или… или, может, у него кончились деньги?

— Нет. Просто вчера он поранился на улице. Упал с подножки трамвая. И теперь сестра решила остаться у него до тех пор, пока он не выздоровеет. И пока…