Кстати, а ты кто, мальчик? Почему ты меня так расспрашиваешь? Что тебе до меня?

— Я подумал, что вам нужна помощь, — ответил я не задумываясь.

Потому что так оно и было.

Какое-то время мы шли молча, и вдруг он сказал:

— Я думаю, в этом городе не так уж много найдется людей, которые просто так хотели бы помочь еврею. Тем более людей твоего возраста.

Я должен был что-то ответить на это. И ответить быстро. Поэтому я сказал первое, что пришло мне на ум:

— Мой лучший друг был еврей. Его семья жила по соседству с нами. Мама и отчим дружили с ними. (Антон лопнул бы от гнева, если бы услышал, что я говорю о нем.) А потом их угнали в гетто. И там их наверняка убили.

— Как его звали?

— Марк… — сказал я, лихорадочно шаря в памяти в поисках какой-нибудь еврейской фамилии. — Марк Розенцвайг!

И выдохнул с облегчением.

Я вдруг осознал, какую беду мы навлекли на того еврея, у которого забрали деньги. Ведь он был в таком же положении, как этот. У меня сжалось сердце. «Что я за человек?! — подумал я. — Так загорелся мечтой о деньгах, что забыл обо всем прочем? Может, я такой же, как дядя Владислав, для которого деньги — это всё? Или как бандиты из американской мафии, которым никого не жаль?»

Я уже не раз думал об этом. И порой мне казалось, что я должен в наказание помучить себя. Например, причинить себе какую-нибудь боль. Или придумать для себя какое-нибудь другое добровольное наказание. Но мне ничего не приходило в голову. Одни наказания казались мне слишком тяжелыми, а другие — слишком легкими. Я мог бы, например, пойти на немецкий фильм. Это было бы тяжелым проступком, потому что мама запретила мне смотреть немецкую пропаганду. А мне как раз нравилось смотреть живые картинки и совсем не важно было, что именно я вижу. Лишь бы что-нибудь двигалось на экране. Но потом я от этой затеи отказался, потому что понял, как это смехотворно — получать удовольствие и считать это наказанием за дурной поступок.

— А другого адреса у вас нет? — спросил я.

У него был еще адрес. Даже два. Но о первом он сказал, что это «опасные люди» и ему очень не хочется идти к ним. Хотя похоже, что иного выхода нет. Потому что второй адрес он бережет на самый чрезвычайный случай. Там люди живут в таком месте, где кишмя кишат доносчики. А он очень любит этих людей. И ему будет больно, если его присутствие навлечет опасность на всю эту семью.

И мы снова какое-то время шли молча. Потом я спросил:

— Выходит, вам сейчас нужно новое укрытие, так?

— Да, — сказал он, — и у меня достаточно денег, чтобы уплатить. — И добавил торопливо: — Только эти деньги не со мной сейчас.

— Мой дядя прячет евреев за деньги, — сказал я. — И если вы заинтересованы, я могу выяснить, есть ли у него сейчас место.

Мне очень хотелось, чтобы он проявил интерес.

— Когда ты можешь это узнать?

— Прямо сейчас.

— Но ведь ты идешь со школьным ранцем, значит, тебе пора в школу?

Я хотел было соврать, что меня сегодня выгнали с уроков по какой-то причине, но тут же вспомнил, что мы с ним встретились в костеле еще до восьми, то есть до начала занятий.

— Я решил сегодня сачкануть, — сказал я. — Ненавижу уроки.

— И вместо этого ты пошел в костел?

— Решил сходить на исповедь, раз уж у меня образовалось свободное время.

— Ты такой большой грешник? — насмешливо спросил он.

— Ну, парочка грехов всегда найдется, и потом, иногда приятно исповедаться просто так.

— Тогда знаешь что — пойди, действительно, поговори со своим дядей. Мне уже нечего, в сущности, терять.

— Хотите договориться, где мы встретимся? — спросил я.

— Нет, лучше ты сам предложи.

Единственным местом, которое пришло мне на ум, был наш костел. Я дал ему адрес и объяснил, что там есть маленький кладбищенский садик и в нем скамейки. Пусть сделает вид, что пришел на могилу друга или что-нибудь в этом роде.

— Хорошо, — сказал он. И добавил: — А если я снова окажусь в костеле, то креститься буду уже как положено.

И улыбнулся.

И я тоже улыбнулся.

Я никогда не думал, что еврей может быть совсем как один из наших. Такой симпатичный. То есть до этого дня не думал. А ведь мой отец…

Мама всегда говорила, что все люди улыбаются одинаково, и я думал, что это, может быть, и правда, но только если не вспоминать всех тех евреев, которые одеваются не так, как мы, о тех бородатых, с пейсами, с Налевок. Правда, потом, когда я начал работать с Антоном и познакомился с тремя братьями, которые брали у нас товар, я увидел, что, хотя они тоже религиозные, бородатые и с пейсами, но улыбаются они так же, как все прочие люди.

Мы расстались. Он повернул обратно и пошел в сторону нашего костела, а я поехал к своему дяде на улицу Желязна. Поехал на трамвае, чтобы сэкономить время. Я надеялся, что, когда расскажу обо всем маме, она даст мне письмо в школу, подтверждающее, что я был болен или что-нибудь такое. Лишь бы отчим не узнал.

У дяди никого не было. Нет, евреи, которых он прятал, наверно, были, но они всегда вели себя так, чтобы казалось, будто в доме никого нет — даже воду в туалете не спускали. И ходили по своей комнате в носках, а дядя специально отметил им скрипучие половицы, чтобы они на них случайно не наступили. Они не открывали двери, чтобы не послышался стук, и не открывали краны, чтобы не шумели трубы. Антон говорил, что трубы шумят из-за воздуха, но я по сей день не понимаю, какой воздух он имел в виду. Я не стал стучать, только один раз повернул ручку звонка, чтобы они не подумали, что это из полиции или гестапо пришли обыскивать дом.

На мой звонок никто не ответил, и я понял, что мне придется пока повести его к дедушке. Дядя с тетей наверняка вернутся не раньше полудня. А если я поведу его к дедушке, то смогу увести оттуда к полудню, еще до того, как бабушка вернется с Театральной площади.

Мамины родители, мои дедушка и бабушка, жили на Мостовой в том же доме, в котором жили до