В день нэшвиллской поездки маме не с кем было меня оставить. Она уже выбрала отгулы на работе. На тот момент мать трудилась сиделкой у двух семей, Рейнольдсов и Палмеров, и пусть никто из них не третировал ее так, как мистер Томас, работы стало в два раза больше, а вот оплаты – нет. У моего отца был более регулярный график, поэтому обычно он сидел со мной, пока мать бегала от Рейнольдсов к Палмерам и обратно. Когда Чин Чин ушел, мама стала поручать меня старой бейджанской женщине, креолке, дочь которой знала по своей компании. Я любила старушку, жаль только, имя позабылось. От нее пахло свежим имбирем и гибискусом, и еще долгое время эти запахи вызывали в памяти ее образ. Мне нравилось сидеть у нее на коленях, прижиматься к мягкому животу и чувствовать, как он колеблется, когда она дышит. Нянька всегда держала при себе имбирные конфеты и так часто засыпала, что мне было проще простого порыться в ее сумочке и украсть одну штучку. Если старушка просыпалась и ловила меня, то шлепала или пожимала плечами и смеялась, и я смеялась вместе с ней. То была наша маленькая игра, и я обычно выигрывала. Но в день игры в Нэшвилле нянька вернулась на Барбадос, чтобы присутствовать на похоронах своей подруги.

Всю дорогу в автобусе я ехала на коленях матери. Она собрала в сумку-холодильник апельсины, виноград, соки и небольшие бутылочки с водой. Накануне вечером мама вручную стирала джерси Нана, потому что машина с пятнами от травы не справлялась. Мать вообще не доверяла автоматике. И посудомойкам тоже. Как она часто повторяла, если хочешь, чтобы все вышло как следует, сделай это сам.

Команда Нана звалась «Торнадо». Помимо брата в ней был еще один чернокожий парень и двое корейцев, поэтому Нана не приходилось единолично сносить нападки злых ограниченных родителей. Он по-прежнему считался лучшим игроком, продолжал выслушивать гадости, отчего не один рассерженный отец получил красную карточку, но хотя бы от одиночества не страдал.

В автобусе я не могла усидеть на месте. То было лето перед тем, как меня отдали в садик, почти год спустя после ухода Чин Чина. Я чувствовала, что конец моей свободы близок, и бесилась пуще прежнего. Не раз и не два соседи приводили меня домой после очередной проказы, и мать, отчаявшись, махнула рукой на свои прежние угрозы. Я носилась по салону. Дергала за волосы ребенка впереди, пока тот не взвыл. Угрем извивалась в руках матери, пока та меня не отпускала. Дорога от Хантсвилла до Нэшвилла занимала всего два часа, но я задалась целью, чтобы каждый пассажир запомнил каждую ее минуту.

Мама бесконечно извинялась перед другими родителями и бросала на меня выразительные взгляды, мол, я не могу отшлепать тебя на глазах у всех этих белых людей, но погоди у меня. Мне было плевать. Если наказание и так неизбежно, чего его бояться? Последние пятнадцать минут я во все горло орала детскую песенку, пока остальные пассажиры со стоном затыкали уши. Нана не обращал на меня внимания. Он уже успел в этом наловчиться.

Когда автобус зарулил на парковку, там нас ожидали двое судей в непрактичных ковбойских шляпах.

Ребята с родителями поспешили покинуть салон, явно торопясь избавиться от моего общества, но я уже прекратила петь и немного успокоилась. Брат сидел у окна аварийного выхода, неудобно прижавшись лбом к красной перекладине.

– Нана, идем, – позвал кто-то из парней, но брат не сдвинулся с места, лишь слегка бился о перекладину, снова и снова, пока в автобусе не остались только мы трое. Мать, Нана и я.

Мама втиснулась рядом с братом, усадила меня к себе на колени, взяла Нана за подбородок, развернула к себе и спросила на чви:

– Нана, что с тобой?

У того в глазах стояли слезы, а на лице была маска, которую можно увидеть только у юношей – когда пришлось слишком быстро повзрослеть и пытаешься притвориться мужчиной. Я видела эту напускную суровость у ребят, которые толкали тележки с продуктами, отводили младших в школу, покупали сигареты родителям, пока те ждали в машинах. Мне до сих пор больно наблюдать такое притворное мужество, которое взваливает на свои плечи ребенок.

Нана сморгнул слезы и сел немного ровнее. Мягко убрал руку матери и положил ей на колено.

– Я больше не хочу играть в соккер.

В этот момент в автобус зашел один из судей. Увидел нас троих, сгрудившихся на сиденье, смущенно улыбнулся, снял ковбойскую шляпу с головы и прижал к сердцу, словно при исполнении национального гимна.

– Мэм, игра вот-вот начнется, а ребята спрашивают, почему звезда их команды не выходит.

Мама даже головы к нему не повернула, так и сидела, глядя на сына. Мы все замерли в полной тишине. Наконец мужчина понял намек, надел шляпу обратно и вышел.

– Ты же любишь соккер, – сказала мать, когда снаружи захрустел гравий.

– Нет.

– Нана, – резко произнесла мама, потом осеклась и так медленно выдохнула, что я подивилась, где же в ней прятался весь этот воздух.

Она могла рассказать Нана, что ради возможности его сопровождать лишилась дневного заработка, что уже ходила по тонкому льду с Рейнольдсами – ей пришлось пропустить две недели, когда меня рвало и пришлось вызвать скорую. Могла рассказать, что счет за лечение оказался больше, чем она думала, даже страховка не спасла. Когда пришел конверт, мама вечером сидела на кухне и плакала, уткнувшись лицом в халат, чтобы мы не слышали. Могла рассказать, что ей уже пришлось наниматься уборщицей по дому, чтобы оплачивать взносы на высшую лигу, а эти взносы ей не вернут, как и упущенное время. Сколько она трудилась ради того, чтобы поехать на автобусе, промучиться с шумной дочерью, а теперь еще выяснить, что сын за два часа каким-то образом догадался: отец не вернется.

– Мы придумаем, на чем уехать домой, – заявила мама. – Мы и секунды здесь не останемся, хорошо? Если не хочешь играть, то и не обязан.

Мы пешком отправились на остановку, и всю дорогу мама держала нас за руки. Нана не проронил ни звука. Кажется, я тоже. Чувствовала – что-то изменилось в нашей семье, и пыталась понять, какая мне теперь отводится в ней роль. В тот день я прекратила баловство и стала вести себя как паинька. Если мама и сердилась на меня за капризы, а на брата – за резкую смену курса, она ничего не сказала. Просто обнимала нас, сидя с непроницаемым лицом. А дома собрала все спортивные вещи Нана в коробку, запечатала и закинула в глубины гаража, чтобы больше