И я спросил его:

– Доктор, вы никогда не думали жениться?

Я не успел договорить, а он уже отвечал, но не прямо, а, по обыкновению, обиняком:

– Вы очень любите свою дочь, полковник, правда?

Я ответил, что это вполне естественно, и он продолжал:

– Хорошо. Но вы человек особого склада. Вам больше, чем кому бы то ни было, нравится самому забивать гвозди в своем доме. Я видел, как вы прилаживали дверные петли, хотя у вас работает много людей, которые могли бы это сделать вместо вас. Вам нравится это. Думаю, что ваше счастье состоит в том, чтобы ходить по дому с ящиком инструментов, ища, что бы такое еще починить. Вы способны быть признательным тому, кто ломал бы в вашем доме петли. Вы были бы ему даже благодарны за то, что он дарит вам счастье починки.

– Это привычка, – сказал я, не понимая, куда он клонит. – Говорят, что моя мать была такой же.

Он понимающе кивнул. Он гнул свою линию миролюбиво, но настойчиво.

– Очень хорошо, – сказал он. – Завидная привычка. И счастье к тому же наименее, по-моему, дорогостоящее из всех возможных. Вот поэтому у вас такой дом, поэтому вы вырастили такую дочь.

Я все еще не понимал, куда он клонит. Но, хоть и не понимал, спросил:

– А вы, доктор, никогда не думали о том, что было бы хорошо и вам иметь дочь?

– Мне – нет, полковник, – ответил он, улыбнулся, но тут же вновь посерьезнел. – Мои дети не были бы такими, как ваши.

Теперь во мне не оставалось сомнений: он говорил серьезно, и эта серьезность, эта ситуация казались мне ужасными. Я подумал: «Он достоин жалости из-за этого больше, чем из-за всего остального. Его стоит защищать».

– Вы слышали про Зверюгу? – спросил я его.

Он ответил, что нет. Тогда я сказал:

– Зверюга – это приходский священник, но кроме этого, он всем друг. Вы должны его знать.

– А, да, да – согласился он. – И у него тоже есть дети, ведь так?

– Я сейчас не об этом, – ответил я. – Люди любят его и выдумывают про Зверюгу всякую ерунду. Но вот вам пример, доктор. Зверюга вовсе не ханжа, не святоша. Он настоящий мужчина и исполняет свой долг, как положено мужчине.

Теперь он слушал внимательно, сосредоточенно. Взгляд его жестких желтых глаз был устремлен на меня.

– И это хорошо, не так ли? – сказал он.

– Полагаю, Зверюга будет святым, – сказал я. И сказал это искренне. – Никогда в Макондо мы не видели ничего подобного. Вначале он не вызвал почтения, потому что был местным, старики помнили, как он бегал с мальчишками ловить птиц. Он воевал, был полковником на войне, и поэтому возникла некоторая загвоздка. Вы понимаете, что народ уважает ветеранов не за то, за что уважает священнослужителей. Кроме того, мы не привыкли, чтобы нам читали «Бристольский альманах» вместо Евангелия.

Он улыбнулся. Должно быть, это показалось ему забавным, как и нам поначалу.

– Любопытно, – сказал он.

– Зверюга таков. Он предпочитает просвещать прихожан в области атмосферных явлений. Против бурь у него почти теологическое предубеждение. Каждое воскресенье он говорит о них. И поэтому его проповеди основываются не на Евангелии, а на предсказаниях погоды из «Бристольского альманаха».

Он улыбался, слушая с живостью и заметным удовольствием. Я тоже воодушевился и сказал:

– Есть еще один момент, который вас заинтересует, доктор. Знаете, с какого времени Зверюга в Макондо?

Он ответил, что нет.

– По случайности он приехал в тот же день, что и вы, – сказал я. – А что еще любопытнее – если бы у вас был старший брат, я уверен, он был бы точь-в-точь такой, как Зверюга. Внешне, разумеется.

Теперь он всецело был на этом сосредоточен. По предельно напряженному вниманию я почувствовал, что наступил момент сказать то, что я собирался.

– Так вот, доктор, – сказал я, – сходите к Зверюге, и, надеюсь, вы поймете, что мир не совсем таков, каким вы его себе представляете.

Он ответил, что да, он сходит к Зверюге.

Замок, холодный, безмолвный, но действующий, вырабатывает ржавчину. Аделаида навесила его на дверь комнаты, узнав о том, что доктор стал жить с Меме. Моя супруга сочла его уход своей личной победой, венцом последовательного упорного труда, начатого ею с той минуты, как он у нас поселился. И семнадцать лет спустя комната была на замке.

Если в моем решении, не изменившемся за восемь лет, и было что-то предосудительное с точки зрения окружающих или недостойное в глазах Бога, то кару понес я задолго до собственной кончины. Видимо, мне суждено было при жизни искупить то, что я считал долгом человечности и христианской обязанностью. Не успела ржавчина покрыть замок, как в доме появился Мартин с портфелем, набитым проектами, в реальности коих мне так и не довелось убедиться, и твердым намерением жениться на моей дочери. Он явился в пиджаке на четырех пуговицах, источая молодость и энергию всеми своими порами, в сияющем ореоле обаяния. В декабре одиннадцать лет назад они обвенчались с Исабель. Прошло девять с тех пор, как он уехал с портфелем, полным подписанных мной обязательств, пообещав вернуться, как только совершится намеченная сделка, обеспечением которой стало все мое имущество. Прошло девять лет, но я все равно не имею достаточных оснований считать его мошенником и что женился он на моей дочери лишь для отвода глаз, чтобы втереться ко мне в доверие.

Однако восьмилетний опыт не пропал даром. Мартин занял бы комнату, но Аделаида с этим не согласилась. Ее противодействие было твердым, решительным, непреклонным. Я понимал, что жена скорее согласится устроить брачный альков в конюшне, нежели позволит молодоженам занять комнату. На этот раз я без колебаний принял ее сторону. Это послужило признанием ее отложенной на восемь лет победы. Да, мы оба ошиблись, доверившись Мартину, это наша общая ошибка, никто не одержал победы и не потерпел поражения. Без сомнения, то, что произошло дальше, было нам неподвластно, точно стихийное бедствие, о котором объявили в альманахе и которое грядет с роковой неотвратимостью.

Когда я сказал Меме, чтобы она покинула наш дом и дальше шла своей дорогой, и потом, хотя Аделаида корила меня за нерешительность и безволие, я мог взбунтоваться, настоять на своем (я всегда так делал) и поступить так, как считал нужным и должным. Но что-то подсказывало мне, что я уже не в состоянии повлиять на ход событий. Не я распоряжался у домашнего очага, некая таинственная сила направляла ход нашей жизни, а мы были лишь покорным и ничтожным ее орудием. Казалось, с естественной последовательностью исполняется пророчество.

По тому размаху, с которым Меме открыла винную лавку (само по себе это неудивительно – всякая работящая женщина, с вечера до утра исполняющая роль наложницы сельского доктора, рано или поздно кончает тем, что открывает винную лавку), я понял, что, живя у нас, ему удалось скопить больше того, на что он мог рассчитывать, деньги валялись у него в ящике стола, ассигнации и монеты вперемешку, он не притрагивался к ним с тех пор, как покончил с практикой.