— Вы, наверно, в университете учились, правда, мистер С.?

Сидней вытащил из кармана фляжку, хлебнул.

— На университет у меня времени не было.

— У меня тоже, — признался Ленни. — У нас с вами много общего.

Сидней оторвал от огня взгляд широко открытых глаз:

— Вовсе нет.

— Да. — Ленни почесал под мышкой. — Оба специалисты в искусстве.

— Еще что?

— Э-э-э… оба живем в Норфолке. — Сидней все смотрел на него. Ленни взмахнул бутылкой. — Оба любим хлебнуть время от времени.

— Хватит, мистер Ноулс, — предупредил Сидней, подкладывая в костер растопку.

— Оба любим самое лучшее в жизни.

— Я сказал, хватит.

— Я мог бы быть вашим сыном, которого у вас никогда не было.

— Мистер Ноулс!

Ленни сделал еще попытку:

— Может, тогда об истории потолкуем?

Сидней обжег его взглядом:

— Об истории?

— Ну, знаете, про старые времена.

— Какой период имеется в виду?

— Какой-нибудь военный. Про ту войну, в которой вы участвовали.

Сидней вздохнул:

— Полагаю, хотите услышать о золоте?

— Как вам будет угодно, — кивнул Ленни, и Сидней рассказал ему точно то же, что утром рассказывал Нику, в том числе об исчезнувшей сотне ящиков. Товарный поезд оставил уже далеко позади окраины Сантандера, мчась сквозь дождь к югу, к Кантабрийским горам и Паленсии. Ленни трижды затянулся, прежде чем спросить: — Откуда вам столько об этом известно?

— Сам видел, — ответил Сидней. — Наверняка остался последним на свете, кто видел. Сотня ящиков, каждый размерами девятнадцать на двенадцать и на семь дюймов, каждый весом в полцентнера…

— Где вы их видели? — не унимался Ленни.

— Здесь, в Испании, в Маэстрасго,[19]в Старом Арагоне.

— Когда?

— В начале лета тридцать седьмого.

— Думаете, что они еще там?

Сидней хлебнул из фляжки.

— Знаю.

Ленни наклонился, прикуривая от янтарных углей очередную сигарету.

— Что вы делали в тридцать седьмом в Испании?

Сидней склонил голову вызывающим жестом:

— Немцев хотел убивать.

Ленни смотрел на него, прижав к губам горлышко бутылки с водкой.

— Псих ненормальный, вот кто вы такой, — объявил он.

— Очень любезно с вашей стороны, — ответил Сидней со смертоносной улыбкой.

В июле 1916 года, совершив блистательный галантный поступок в бою у моста Базантен, Большой Билл Стармен сделал для ребенка, отцом которого еще не стал, больше, чем когда-нибудь сделал бы, сидя дома. Военная медаль,[20]одна из тысяч, выданных участникам битвы на Сомме, и гибель за два месяца до рождения Сиднея в ноябре 1918 года сулили лишившемуся отца младенцу золотое будущее. Может быть, было легче заметить героя на скромных деревенских памятниках, чем в городах и столицах, где почетные списки тянутся на ярды и ярды, хотя боль одинакова, и потеря таких мужчин, как Большой Билл, обрекала поместье Резерфорд вместе с другими подобными ему усадьбами сельской Англии на полный упадок и разрушение. Возможно, леди Резерфорд это знала, нанося визит вдове Стармен в коттедже егеря через два дня после Дня перемирия.[21]Двое ее сыновей пали в одну неделю в миле друг от друга в боях на Ипре в 1917 году, имение осталось без наследников. В последние месяцы перед концом войны ходили глупые слухи о революции, и, даже если они оказались пустыми, истина заключалась в том, что в будущем все уже будет иначе, чем в прошлом. Она вручила миссис Стармен конверт. В нем содержалось нотариально заверенное письмо, передающее упомянутый коттедж в пожизненную собственность Сиднею Стармену или его матушке, если та, не дай бог, переживет сына. После этого дом снова отойдет к поместью. Кроме того, определенная сумма вручена поверенным из нотариальной конторы «Агню и Рикер» на оплату обучения ребенка, причем все это в дополнение к довоенному обязательству его светлости в течение пяти лет выплачивать полное жалованье вдовам работников, погибших на королевской службе. Ее светлость, утопившаяся в Буре до истечения упомянутых пяти лет, выразила надежду, что эти мелочи хоть немного облегчат горе молодой вдовы, которое она хорошо понимает.

В семь лет Сидней Стармен стал приходящим учеником незначительной частной начальной школы-интерната в Норвиче. И без того одинокий мальчик, которого увезли из поместья, очутился в компании сыновей преуспевающих родителей из среднего класса и провел в полной изоляции первые школьные годы, как привидение, — бесчувственные и равнодушные его не видели, тем же, кто замечал его присутствие, он казался явившимся из другого места и времени. Дома Сидней проводил время в отцовском сарае, делая силки и прочие приспособления, расставлял их в лесу, ловя кроликов, зайцев, лис, ласок, порой даже оленей. Отца, профессионального егеря, любителя прагматичной охоты с капканами, встревожила бы хладнокровная изобретательность придуманных сыном ловушек.

В 1929 году Сидней перешел в старшие классы, где по-прежнему не получал ни малейшей известности. Вежливый, непритязательный, он не занимался игровыми видами спорта, не имел настоящих друзей. Его редко звали на дни рождения, и сам он, несмотря на настояния матери, не приглашал домой ни одного мальчика. По вечерам и в выходные бродил по лесу, вооруженный теперь одноствольным браконьерским ружьем 410-го калибра, и, обмолвившись об этом в школе, привлек к себе внимание одноногого капитана Паркера, преподавателя каллиграфии и стрельбы. Деревенский мальчишка оказался прирожденным снайпером, но природный талант доставлял ему мало радости. К тринадцати годам он был признан довольно талантливым рисовальщиком, хотя оценки прочих школьных достижений скатились с посредственных до неудовлетворительных, и, несмотря на умение оставаться невидимым, его отсутствие в классе отмечалось все чаще. Вызванная в школу мать ошеломила присутствующих, присев в реверансе перед учителем и называя привратника «сэром». Когда Сиднея стали расспрашивать насчет прогулов, он ответил, что почти все время проводит в соборе — просто сидит и думает. Директор, жирный елейный мужчина, который облизывал губы перед каждым предсказуемым афоризмом, сурово заявил, что думать традиционно принято в школе.

— Только не про ублюдков, убивших моего отца, — ответил паренек.