— Смотри, — сказал еж, — это луна, — и, включив лампу, направил ее в лицо мокрому Пришвину. — Похоже, правда?

Пришвин жалобно скулил и не отвечал.

— Смотри, — опять сказал еж, — это луна,. Луна это. Сегодня лунная ночь.

Пришвин скулил и не отвечал.

— Смотри, — терпеливо повторил еж, — что это?

— Луна, — прошептал Пришвин.

— Вот и молодец, — похвалил еж и извлек откуда-то спички.

Пришвин почувствовал, что снова писает в штаны.

Но ничего особо ужасного не случилось. Просто еж раскурил папиросу, сел рядом с Пришвиным на пол и начал дуть ему в лицо табачный дым, комментируя:

— Облака, облака. Низкая облачность. Лунная ночь и низкая облачность.

Пришвин закашлялся и кивнул.

Потом еж захотел жрать. Он так и сказал:

— Пора чуть-чуть пожрать.

Пришвин почувствовал, что вот-вот снова написает в штаны, но уже не смог. Все так же свернувшись в клубочек, он лежал на полу и наблюдал за ежом.

Еж тем временем сервировал стол. К чаю у него были мыши. Некоторые из них еще дышали.

— Ну что, пойдем, перекусим, — сказал еж и легким движением правой передней лапы подцепил Пришвина, посадив его на стол между тарелками с мышами, — давай, не стесняйся. И перекусил мышь первым.

Пришвин понял, что сейчас ему придется съесть мышь.

Пришвин не любил мышей. Он любил чай с молоком и булкой, и еще иногда водку с вареной картошкой. Но еж был гостеприимен и настойчив. Первую мышь Пришвин съел на 35-й минуте ежового гостеприимства. Он ел мышь и плакал. Он точно знал, что по каким-то непонятным, но очень веским причинам не может отказаться от угощения ежа. После мыши был десерт: сушеные опята. Пришвин молился богу, которому не доверял, и просил Его, чтобы опята оказались ложными. Он хотел умереть, совершенно забыв, что уже сделал это.

После ужина было еще немного низкой облачности, а потом еж выдернул луну из розетки и завалился спать. Пришвин, дрожа от холода, начал искать в темноте газеты. Нашел несколько штук, свил себе из них некое подобие гнезда и, всхлипывая, уснул.

С тех пор прошло много времени. Пришвин так и живет у ежа в доме. Он уже давно научился ловить в пищу мышей и полюбил сушеные опята, еж его хвалит за сообразительность и иногда приносит ему из лесу ягоды шиповника. И все было бы хорошо, если бы еж хотя б изредка выпускал своего питомца в лес. Но сколько Пришвин ни просит ежа взять его с собой на прогулку, тот остается неумолимым.

Недавно он сказал Пришвину, что выпустит его только тогда, когда Пришвин научится носить на спине яблоки, складывая их туда без помощи рук, ног и других, абсолютно бесполезных в данной ситуации, частей тела. Целыми днями Пришвин катается по полу среди яблок и ненавидит их уже гораздо больше, чем ежевечернюю низкую облачность, луну и запах ежа, который — подумать только! — когда-то так ему нравился.

А иногда к ежу приходят другие ежи с маленькими ежатами, которые очень любят Пришвина. Они берут его на ручки, кормят его стрекозками, тискают и умиляются тому, что взрослый самец писателя совершенно — ну просто абсолютно! — не колюченький.

СЕКАТОР

— Ляка, расскажи мне страшную историю.

— Ты потом спать не будешь.

— Буду, вот увидишь.

— Ну ладно, слушай. В черной-черной комнате...

Мишаня взбрыкивает под одеялом:

— Сто раз уже!

— Да я не знаю больше.

— Ну я спать тогда не буду.

— Ладно, давай так. Я тебе сейчас сказку расскажу...

— Страшную?

— Нет, но хорошую. А потом, когда опять приедешь, тогда тебе будет страшная. Идет?

— Ты врешь опять.

— Да нет, честно.

— Ну, давай. Только длинную!

Мишаня заматывается в одеяло, складывает ладошки под щеку и закрывает глаза. «Жил-был поп, толоконный лоб...»

В понедельник утром провожаю своих дачных гостей и на радостях целуюсь с Боней.

Выходные на даче — это строительство Вавилонской башни после смешения языков. Муж хочет есть. Нюня пытается помогать с огородом, но лучше бы не пыталась. Шестилетний племянник Мишаня хочет есть, помогать с огородом, играть на компьютере (Ляка, а где тут нажимать, если меня убили?) и беситься с Боней, который беситься не хочет, потому что растекся на солнце шоколадом. Я всех кормлю, прячу собаку в кладовке, курю с Нюней, показываю Мишане клавишу «эскейп», а газ, который я просила выключить полчаса назад, никто не выключил, и перцы для лечо превратились в сопли. Дачные пятницы я люблю, но в субботу и воскресенье смыслом моей жизни становится понедельник.

До среды я закатывала помидоры, варила сливовое варенье и писала статью — длинную, как повесть. В среду вдруг кончились банки. Пришлось звонить мужу, чтоб нашел и срочно привез стеклотару. После идиотского торга (где я их возьму — где хочешь — сама ищи — а помидорки маринованные жрать ты любишь) муж послал меня к едреней фене и пообещал привезти банки в четверг.

Вечером в среду не работалось. Я сидела перед компьютером и играла в Дэ-Икс Бол. На полу храпел Бонн. За распахнутым окном мансарды сладко пели жабы. Когда навороченный потомок Арканоида опротивел, я открыла Word и набрала 18-м размером шрифта слово «СТРАШНО». Потом посидела, покачалась на стуле, выделила слово жирным курсивом и впала в анабиоз.

Было скучно. Спать не хотелось. Сказку, сказку... Ничего страшного на ум не приходило. Даже близко стоящий дом Ильиничны меня не пугал, вызывая единственное чувство: нормальную человеческую грусть. И моя попытка населить его привидениями провалилась.

Любовь Ильинична, моя соседка по даче, умерла совсем недавно. Она просто не появлялась с неделю или больше, а потом в наши ворота постучал седовласый мужчина, наверное, ее пожилой сын, и спросил, не знаем ли мы, кто хочет купить дачу. «Нет больше хозяйки», — сказал он. Рассказывая мужу о смерти Ильиничны, я, честное слово, плакала.

Тут вот какое дело. С другими дачными соседями я, оберегая свое летнее уединение, в близкий контакт не вступала, да и знакома с ними почти не была. С Ильиничной же мы, имея общий штакетник, то крепко дружили, то ссорились вдрызг — в основном, из-за двух моих кошек, которые сигали к ней через забор, какали в клубнике и обдирали актинидию. Кошки обожают актинидию, для них это что-то вроде коньяка с лимоном: обдерут, нажрутся и спят тут же. Ну что я могла с этим поделать! Однажды купила Ильиничне килограмм шоколадных конфет и подлизалась. А на следующий день Вопя проделал па задворках участка лаз, забрался в бабкин огород и раскопал вкусно пахнущий компост с калифорнийскими червями.

В общем, Любовь Ильинична имела полное право нас отравить, однако лишь перекидывала кошачьи какашки со своей клубники на мою. Я видела. Кстати, вся моя клубника пришла ко мне через нее. Сливы прививать тоже она меня научила, и теперь у меня этих слив — как у дурака фантиков... Изредка она оставалась ночевать на даче и приходила ко мне в гости. И мы с ней пили чай у меня на балконе. Правда, иногда она меня сильно доставала: когда, например, пыталась доказывать, что Бога нет и быть не может и что молоко по 20 копеек лучше, чем по 16 рублей. И еще она считала, что мне, как журналистке центральной газеты, надо непременно знать про то, что их ЖЭК вымогает у пенсионеров деньги. В дискуссии с Ильиничной я не ввязывалась. И никогда не думала о том, что на ее идеальном участке когда-нибудь появятся другие люди...