— Наблатыкался у себя в Отчине… Но только здесь не Отчина, а совсем другое место. Синькой называется. И о нем ты пока ничего не знаешь. А я тут столько лет кантуюсь, что уже и не припомнить. Кое-чему научился. А в своей норе, говорят, лис собаке никогда не уступит…

— Не пугай, — сплюнул Зяблик. — А не то я сейчас передумаю. Опять твоими шнифтами займусь.

— Я тебя не пугаю, — главарь вырвал у кого-то из своих приятелей ружейный обрез и взвел разом оба курка. — Но и ты меня на характер не бери. Хочешь жить спокойно — живи. Заслуживаешь. Так и быть, трогать вас не будем. А поперек дороги встанешь — чучело из тебя сделаем.

— Вот страх-то! — усмехнулся Зяблик. — Слыхал я, что здесь человеку чуть ли не по десять жизней полагается. Как Кощею Бессмертному. Так неужели же мое чучело не оживет?

— От кого ты, интересно, такое слыхал? — главарь покосился на Басурманова.

— Ты, что ли, проболтался?

— Под пыткой у меня признание вырвали! — Басурманов саданул себя кулаком в грудь. — Чтоб я так жил!

— Разберемся, — главарь убрал руку от лица и теперь глядел на Зяблика уже обоими глазами, один из которых блестел мутной слезой и наливался кровью. — А тебе, паря, я вот что скажу… Не все так просто, как тебе кажется. Смерть всегда штука поганая, даже если ты и оживешь потом. Да и не все подряд оживают… Не уследить хозяевам за каждой мелочью. У них и своих забот хватает… И вообще, канительное это дело… Ох, канительное… Очухаешься без ног, с брюхом распоротым, а рядом еще один жмурик протухает… Без головы… Боль нестерпимая… Страх, тоска… И кто-то неведомый над тобой колдует — или чужие ноги тебе пришпандорить, или твою башку на чужие плечи пришить. Кто такое однажды пробовал, в другой раз лучше дотла себя сожжет.

— Каркаешь ты складно, — сказал Зяблик. — Как лабух по нотам. Но только я на такие параши ложил с прицепом… Подбери сопли и вали отсюда. Маза ваша кончилась. Только заикнись еще раз, что ты здесь верховная власть. Собаки будут твои куски по всей этой Синьке собирать. Уж я-то позабочусь, чтоб тебя больше не оживили.

— Ну тогда до свиданьица! — продолжая целиться в Зяблика из обреза, главарь стал отступать. — Сегодня у нас вроде как смотрины были. А свадьба еще впереди… Ох, повеселимся, чует мое сердце…

— Это просто наказание какое-то! — воскликнула Верка, когда бандиты исчезли в сиреневых далях. — Мы, наверное, даже на Сириусе себе врагов найдем.

— Что ты предлагаешь? Лобызаться со всякой рванью? — Зяблик до отказа оттянул затвор автомата и выругался. — Ах, сучий потрох, пусто! Ни одного патрона! Вот так трофейчик!

— А что, если у них и в самом деле боеприпасов нету, — сказал Смыков.

— С чего бы это? На кого они их тут могли истратить? На будетляндцев блаженных? Или на хозяев местных? Нет, просто отвыкли эти гады от оружия… Голыми руками нас хотели взять.

Поколебавшись немного, он закинул автомат за плечо, и ватага продолжила путь. Перетрудив язык в перебранке с бандитами, Зяблик все оставшееся до сумерек время молчал и лишь иногда кивал, соглашаясь с какой-нибудь очередной сентенцией Цыпфа. Смыков, видя, в каком настроении пребывает приятель, старался ему лишний раз не докучать. Верка и Лилечка тащились в хвосте, обсуждая свои женские дела.

Едва-едва сияющий хрусталем и лазурью окружающий мир стал меркнуть, как повторилась вчерашняя история: человеческие души обособились от тела, ничтожными, но равноправными каплями влились в океан всего сущего, безучастными созерцательницами прошли сквозь прошлое и будущее, а затем, вновь соединившись с плотью, стремительно низверглись в свое настоящее, сосредоточенное в том самом месте, где они впервые осознали этот мир.

Фиолетовая чаша-кормушка своим появлением как бы подтвердила, что ватага взята на учет и имеет статус полноправной участницы некой грандиозной игры, с человеческой точки зрения абсолютно бессмысленной.

После долгого и бурного обсуждения Веркин план умножения запасов все же был принят, хотя не обошлось без компромиссов — Зяблику был обещан стакан спирта, а Лилечке лишняя шоколадка. Фляжка с водой, помещенная в кормушку, немедленно дала приплод в виде трех совершенно идентичных экземпляров (на большее объема фиолетовой чаши просто не хватило).

Вволю поев и напившись — с режимом экономии можно было проститься, — ватага легла опочивать, сбившись в кучу на манер цыганской семьи. Вопрос об организации ночного дежурства, внесенный Смыковым, был отклонен большинством голосов. То, что бандиты сумеют отыскать их бивуак в почти непроницаемых сумерках местной ночи, представлялось делом маловероятным.

Примерно в том же плане прошло еще пять или шесть суток (никто, кроме Смыкова, их не считал) — однообразных до тошноты. Днем они рыскали в запутанных лабиринтах иномерного мира, устройство которого по-прежнему оставалось для них тайной за семью печатями, а ночью коченели под своими никудышными одеялами.

Единственным развлечением были эксперименты с кормушкой, регулярно появлявшейся на исходе дня и исчезавшей сразу после опорожнения. У ватаги теперь было вдоволь и воды, и шоколада, и печенья, и всякой другой вкуснятины. Наращивание запасов спирта и бдолаха в данный момент признали нецелесообразным, поскольку сойти с ума здесь можно было и без помощи всякой дури.

Зато с носильными вещами выходила полная непруха. Возможности кормушки ограничивались ее размерами. При желании туда можно было запихнуть куртку или брюки, но, поскольку для второго экземпляра места не хватало, процесс умножения состояться просто не мог. Единственное, что удалось Верке, никого к фиолетовой чаше не подпускавшей, — это изготовление пяти пар перчаток по образцу, принадлежавшему Лилечке (впрочем, Зяблику они не подошли). Смыков выпрашивал для себя шапку, аналогичную той, которую носил Цыпф, но с этим решили повременить. По общему мнению, наследники дела товарища Дзержинского должны были априорно иметь холодные головы.

Бандиты о своем существовании ничем не напоминали, и оставалось неясным, выполнили они ультиматум Зяблика или нет. С будетляндцами, несколько раз встречавшимися на пути ватаги, установить контакт не удавалось. То, что они не понимали ни русского, ни испанского языков, было еще не главным. Незадачливых потомков отпугивал сам вид выходцев из Отчины, внешне свидетельствовавший об их общности с экс-аггелами. Не помогло даже то, что Зяблик выбросил совершенно бесполезный автомат (предварительно, правда, приведя его в полную негодность).

Все изменилось в середине одного ничем не примечательного дня, когда Смыков, раньше всегда гордившийся своей зоркостью, но в сиреневом мире несколько сдавший, попросил вдруг Цыпфа:

— Вы, братец мой, вон туда гляньте. Что-то я двумя глазами не разберу… Может, четырьмя у вас лучше получится.

Ватага, для которой любое непредвиденное событие было просто отрадой, немедленно остановилась. Обоих наблюдателей завалили советами, самый безобидный из которых предполагал размножение Левкиных очков в кормушке.

Не снисходя до пустопорожней полемики, Цыпф тщательно протер стекла, помассировал глазные яблоки и устремил взор туда, куда указывал Смыков.