Забава руководителя – пасьянс из сотрудников и лозунги: «Не падайте духом, ведь будет значительно хуже, и остаётся только марку держать». Непросто решать человеческие судьбы, и можно себе представить, как он рассуждал: «А что сделаем с Дарьей Семёновной? Так или так? Да очень просто: голубушка, к чертям собачьим! Хотя и… А Мокашов с Кириллом? Это же блоковая система, а apexstone противостояния Теплицкому, и что получится, если их взаимное притяжение разорвать?» А может, он мыслил святее Папы: «Безжалостно гнать с кафедры нечистей! Пора от скверны очиститься. Гнать, гнать, гнать».

6

«И молит жалости напрасно мутный взор…» Но не дай бог, если Дим Димыч вдруг от всего откажется. Изменит этим весь порядок вещей. Мол, я – не я и лошадь не моя; и то, и это сделал не сам, даже листы демонстрационные и те по идее – не мои. Тогда наступит хуже не придумаешь, хуже всем. И что за этим последует? У осьминогов есть странное свойство – автофагия, для животных необоснованное. Осьминог в неволе обкусывает щупальца и гибнет без видимых причин. И шеф если дрогнет, то всё пойдёт под откос.

Способен ли шеф на подобное? Пить-есть, выполнять привычные обязанности, набухая непогрешимостью и безнаказанностью, как скат электричеством, и вдруг разом разряд вытечет из него. Начав разбег, он возьмёт одно за другим препятствия и, споткнувшись перед последним, сойдёт с дистанции. А ведь Дим Димыч теперь смотрит на него.

На каждом месте есть свои особые правила. Они – баланс интересов, складываются постепенно, и в одиночку их не поломать. А если не шеф, то кто тогда? Левкович уйдёт. Зачем ему мышиная возня? Для молодых кафедра обернётся чёрной дырой… Нет, шеф нужнее им, хотя дрожит сейчас как осиновый лист и жаждет милосердия. А Мокашову дано опустить его теперь или покарать.

Когда-нибудь все окажутся в океане общей судьбы. Ах, не смешите, мало вам собственных бед, вы озабочены общей судьбой. Масштабами мира и Вселенной. А почему бы и нет? И как всеобщей судьбой не озаботиться?

Мы на затерянной планете, среди осколков несущегося межпланетного вещества, с прогнозом губительной эволюции светила. О, люди, откройте же, наконец, глаза! Одумайтесь, объединитесь, выработайте правила, способствуйте тем, кто обдумывает путь в темноте. Уважайте знания. Опиум понадобится лишь в агонии, когда останется прошептать: всё.

Красота спасёт мир. А может, любовь? Любовь во всём вокруг присутствует. Любить склонны даже осьминоги. На самом деле у осьминога не восемь, а девять ног. Девятая – гектокотиль – особая, по сути, это осьминожий половой член в виде щупальца. Восемью щупальцами самец придерживает самку, а девятым входит в неё, и не в силах расстаться, нередко, отрываясь, остаётся в ней. Но для него это не трагедия: у него вскоре отрастает новый гектокотиль. У осьминогов-аргонавтов он даже в принципе автономен: отрываясь от мужской особи, самостоятельно разыскивает самку и, найдя, вступает с нею в интимную связь. Природе, наверное, неважно «как?», и существуют разные способы. Важно, чтобы семя попало в плодотворную почву.

И акулы способны любить. Акулы в жизни жестоки. Зародыши тигровых акул начинают пожирать своих братьев и сестёр ещё в утробе матери, но и акулы не лишены любви. Даже избыточно. Акульи брюшные плавники преобразовались в орудия любви, в два пениса-класпера. И не дай бог стать акульим предметом любви. Ласкаясь, они кусаются и могут партнёршу загрызть.

По-крупному речь теперь идёт о кафедре с неизбежным выводом: «Не поддавайтесь амбициям, складывайте усилия». Так утопить или спасти?

Не просто выступить. Куда ему со своим копытом? В зале – умницы, они вмиг взнуздают и подкуют. Меня, тебя, любого из копытных, хотя бы черта самого. Необходимо решать. Не второпях, не со спанталыку. Холодно. Но из окопа только стоит высунуться, и разом вверх тормашками полетишь. Да и ему жаль не идеи, а изюминки расчёта. Может, сойдёмся? Ну, хорошо, вам идея, а мне одна изюминка. Работа должна быть качественной-привлекательной, и высшим классом в ней – присутствие изюминки расчёта. Её парадоксальностью и оригинальностью подтвердится качество. В защите, видят, всё добротно, но изюминка маркой на конверте. А без неё не стоит даже огород городить. Да и кому нравятся зануды, успешно выдолбившие тему? Да и успехом занудство по большому счёту не назовёшь. И можно безнадежно себя и других уверять, что всё хорошо.

Существуют правила, и следует поступать соответственно. Как на эскалаторах: «Стойте справа, проходите слева, не останавливайтесь». Он должен поставить жирную точку над «i». Обязан. А что за этим? Другим решать. Он – не пифия. «Чёрт не выдаст, свинья не съест». Была не была!

Мокашов поднял руку.

– Разрешите…

Теперь все взоры обращены к нему: за кого он? За белых или за красных?

– Я человек здесь, по сути, случайный, но не могу не сказать…

Общий смех в зале.

«Смех – это, в общем-то, хорошо, но не до смеха сейчас. Необходимо ситуацию переломить. Из загашника, из тайников памяти, из тщательно охраняемых глубин достать своё, остроумное, сокровенное, полное смысла и значения. Способное поразить. Свою изюминку, чудо из чудес, рассматриваемое, как парадокс и приключение. Оно и есть откровение, сошедшее на тебя в одну из редких божественных минут. Таких минут бывает в жизни одна-две, если повезёт. Увидеть чудо дано не всем, но его оценят. Без этого и изложенная идея – нешлифованный изумруд.

Изложение не потребует много времени. Труднее убедить себя и всех в заслуге защищающегося».

– У вас всё?

– Всё.

Он сел и был собою недоволен: скомкал, не успел толком изложить. Но заулыбались члены совета, значит, всё-таки угодил в цель, хотя и не в самый центр, а рядом с ним. Потом скажут, что выступил он неплохо, скажут некоторые. Но с этого самого момента телега защиты покатилась дальше без особых помех и сама собой.

1

Когда, наконец, окончательно стало ясно, что дело идёт к концу, Мокашов подумал о банкете. Пригласят ли? А если пригласят, то одного или с женой? В зале там и сям знакомые лица. Были и подхалимы с кафедр, которые считали обязанностью поприсутствовать; были соискатели и аспиранты, у которых свои защиты впереди; но кроме них были и знатоки, по неясным мотивам уважающие степени и звания, были и в институте неизвестные.

Впереди сидел Теплицкий, сбоку Люба в такой прозрачной кофточке, что сквозь неё бретельки видны. С Любой всегда легко. Она прозрачна, как кофточка, бесхитростна и абсолютно ясна каждому. Она охотно смеётся и поощряет шутки. Хотя не все шутки Любой бывают поняты, зато она безошибочно чувствует тон. Спрашивала, не стесняясь:

– А почему вместо бронеямы говорят «на синхрофазотроне»?

– Да, раньше говорили: кто там в лавке остался? А теперь: кто у синхрофазатрона?

– Тебе какой-то дебил позвонил, спрашивает: где ты? Я ему говорю: у синхрофазотрона. А он: а туда можно перезвонить?

С Ингой сложнее. С ней он и сам становился чувствительней, точно босиком шёл по дороге и кололи мелкие камешки. Иногда он не понимал, отчего между ними происходят недомолвки? И потом объяснял их себе неодинаковостью настроений.