посредством насилия. В качестве исключения можно назвать протофашистское прославление войны итальянскими футуристами, в то время как русские авангардисты в большинстве своем поддерживали большевистскую революцию до тех пор, пока советские власти не взяли курс на подавление творческой независимости.

Общей чертой авангардистов было огульное отрицание прошлого, всего старого при восторженном отношении к «новому». Соответственно, они проявляли особенный энтузиазм в отношении новых видов техники, таких как автомобиль, самолет и индустриальный город. Стали, бетону и листовому стеклу отдавалось предпочтение перед кирпичом, и наследие этого подхода ощущается во всех крупных городах мира. Архитекторы-модернисты с самого начала стремились перестроить город посредством рационального планирования и инженерных методов с целью насаждения передового динамичного образа жизни. Согласно знаменитому изречению Ле Корбюзье, «город, созданный для скорости, создан для успеха», и поэтому неотъемлемой частью такого города являлся автомобиль[79].

Колыбелью футуризма была Италия, и именно там были построены первые автострады. К концу 1920‐х гг. они протянулись более чем на четыре тысячи километров и рекламировались Бенито Муссолини в качестве одного из величайших достижений и доказательства его преданности делу прогресса и модернизации. Чистый гедонизм скоростной езды по автостраде впоследствии нашел воплощение в электронных навязчивых ритмах, которые немецкая музыкальная группа Kraftwerk, играющая в жанре техно, использовала в своей песне «Автобан» — под этим названием известны немецкие автострады, отличающиеся почти полным отсутствием ограничений скорости.

Превознося блага рационального функционального планирования, модернисты вроде Ле Корбюзье забывали о принципиальной двусмысленности, свойственной опыту городского существования. Как мы увидим, о нервном возбуждении и перегрузке органов чувств, вызванной темпом жизни в большом городе, говорил еще немецкий социолог Георг Зиммель. Но сначала я хочу ненадолго отвлечься и поговорить о двух взаимно противоположных аспектах механической скорости, которая одновременно служит воплощением как экономического роста, так и разрушительного насилия.

Эстетическое возбуждение, вызванное этими переменами в повседневной жизни, которые связаны с новой культурой, прославляющей механическую скорость, лучше всего передали в своем творчестве футуристы. При этом, как указывает Томлинсон, они выделяли три ключевых элемента культурного воображения модерна и XX в.:

1. Чувственно-эстетические переживания, получаемые при помощи быстроходных машин, ценны и желательны сами по себе, а риск и опасность, связанные со скоростью, несут в себе удовольствие, выходящее за рамки такого, которое в целом разрешено в традиционном обществе.

2. Игра с этими риском и опасностью заключает в себе «экзистенциальный» (героический) греховный аспект.

3. Скорость и насилие нерасторжимо связаны друг с другом[80].

Почему скорость оказывает на людей такое пьянящее воздействие — сложный психологический вопрос. Меня в большей степени интересуют культурные ассоциации между механической скоростью и чувственностью, риском, возбуждением и опасностью. Выше в связи с Вирильо уже упоминалось о существовании неотъемлемой связи между скоростью и современной войной. Вопрос более общего плана об эмоциональной мощи «родственных» или «запоминающихся» вещей, а также об удовольствиях, которые можно извлечь из господства машин, — давняя тема STS[81]. В своих технофеминистских работах я изучала гендерную природу этой технической культуры — проблему, которой не касается Томлинсон, — и ниже мы вернемся к этому вопросу.

Однако наблюдения Томлинсона о противоречивых побуждениях, свойственных капиталистической современности, о том, что «содействие росту скорости в какой-либо сфере жизни порождает необходимость регулировать и даже подавлять ее в других сферах», весьма проницательны[82]. Яркой иллюстрацией соответствующих жизненных конфликтов в ускоряющейся культуре служит вождение машины. С одной стороны, существует мощная мифология, окружающая таких культовых персонажей-бунтарей, как Джеймс Дин, который безоглядно жил и погиб молодым за рулем автомобиля, и таких героев, как Чак Игер, первый пилот, преодолевший звуковой барьер (и воспеваемый в книге Тома Вулфа «Нужная вещь»). С другой стороны, вождение машины превратилось в банальную повседневную необходимость, а в рамках культуры сжатого времени испытываемая людьми жажда скорости постоянно разбивается об ограничения скорости и дорожные пробки, препятствующие быстрой езде.

Но в то же время скорость в буквальном смысле смертоносна. Автомобиль — орудие насилия и разрушения, машина «массового убийства», как выразился Норберт Элиас[83]. По оценкам Всемирной организации здравоохранения, ежегодно на дорогах мира погибает более миллиона человек. Этот показатель имеет разную величину в различных странах, достигая особенно высокого уровня в Латинской Америке и Африке. Тем не менее ответственность за безопасность дорожного движения по большей части возлагается на участвующих в нем индивидуумов. Автомобилизация продолжается только благодаря отрицанию ее смертоносности[84]. Дорожно-транспортные происшествия рассматриваются не как нормальные социальные события, а как сбои в естественном ходе вещей. При наличии нездоровой любви СМИ к впечатляющим автокатастрофам, которые по-прежнему занимают заметное место в арсенале создателей голливудских боевиков, обычные ДТП попадают в новости лишь в той мере, в какой они создают препятствия движению транспорта.

Однако автокатастрофы — вещи предсказуемые и предотвращаемые. Как скажет вам любой специалист по STS, техническое решение проблемы опасного вождения — не камеры контроля скорости и не пресловутые «лежачие полицейские», о которых пишет Латур. Для того чтобы обуздать скорость, нужно разрабатывать и выпускать менее быстроходные машины. Тем не менее в основу конструкции автомобильных двигателей и их рекламы кладется их способность быстро ускорять машину и разгонять ее до больших скоростей. Автомобиль — не только транспортное средство, но и сокровенная вещь, выражающая индивидуальность владельца и выбранный им образ жизни. (Должна признаться, что даже я не устояла перед соблазном скорости: в 18-летнем возрасте в Австралии у меня был спортивный автомобиль MG, и при езде на нем мне нравилось ощущение единения с дорогой.) Как утверждается в романе Дж. Г. Балларда «Автокатастрофа», автомобильные аварии даже могут становиться объектом сексуального фетишизма. Несовместимость свободы перемещения, которую сулит автомобиль, с реальностью, заключающейся в длительном малоподвижном существовании среди пейзажей, в которых преобладают забитые машинами автодороги, в наши дни еще сильнее бросается в глаза. Однако сейчас главное место в нашем воображении занимает скорость информационных потоков, а не скорость автомобилей.

Темп жизни в большом городе

Таким образом, чувство ускорения сопутствовало развитию западной современности с момента ее зарождения. Интенсивное использование времени — в первую очередь черта современного большого города, так как он создает широкие возможности для взаимодействия на небольшом пространстве. По мере того как мы вступаем в эпоху, когда в городах живет более половины мирового населения, а глобальные города вырастают как грибы — сейчас их насчитывается в мире около семидесяти, — к опыту городского существования приобщается все больше людей[85].

В этом контексте вновь обретают злободневность работы Зиммеля. В противоположность прочим социальным теоретикам Зиммель считал ключом к современности вовсе не промышленное