предприятие, индустриальное производство или его рациональную организацию, а большой город. Его идеи об ускорении темпа жизни в Европе эпохи fin de siècle, его рассуждения о духе времени (zeitgeist) носят такое сходство с постмодернистскими дискуссиями о нашем современном образе жизни, что я хочу пересказать их.

В «Философии денег» Зиммель анализирует эфемерность и краткость, которые стали отличительными признаками современной темпоральности. По его мнению, существует врожденная связь между ростом темпа жизни в городах и спецификой денег. Более того, он проводит прямую параллель между следствиями математического характера денег и широким распространением карманных часов: «подобно деньгам как мерилу абстрактной стоимости использование часов для отсчета абстрактного времени порождает систему крайне детализованных и однозначных соглашений и критериев, наделяющую во всех иных случаях недостижимыми прозрачностью и исчислимостью события жизни, по крайней мере в том, что касается практического контроля над ними»[86].

Деньги выполняют свою функцию лишь в ходе своего обращения, и это ускоряет все виды деятельности, связанные с деньгами, обеспечивая их непрерывность. Производство, транспорт, торговля, потребление — все это может существовать лишь в постоянном движении, что революционизирует пространственно-временные координаты социальных взаимоотношений. Всеохватная динамика денежной экономики, втягивающая все и вся в процесс обращения, подрывает стабильные и постоянные отношения и создает временную констелляцию отношений, в рамках которой все течет и надежные точки опоры отсутствуют.

Идеальным институциональным воплощением «телеологии» денег в качестве «самоцели» служат фондовые и товарные биржи, на которых время подвергается радикальному сжатию, а «ценности», по словам Зиммеля, «проходят через максимально большое число рук за кратчайшее возможное время». Деятельность людей на бирже символична в плане такой общей социальной тенденции, как «крайнее ускорение темпа жизни, лихорадочное коловращение и сжатие ее флуктуаций, когда специфическое влияние денег на течение психологической жизни становится особенно явным»[87].

Особенно интересным у Зиммеля является приводимое им описание современных типов личности, порождаемых этим социальным бурлением. Классический житель большого города, пресыщенный индивидуум, страдает от «повышенной нервности жизни, происходящей от быстрой и непрерывной смены внешних и внутренних впечатлений»[88]. Изобилие возможностей и развлечений, доступных в условиях капиталистического крупного города, делает его местом, где в огромном количестве предлагаются «возбуждения и интересы, все для заполнения времени и мыслей». В резком контрасте с неторопливым ритмом сельской жизни каждый переход через городскую улицу порождает «калейдоскоп быстро меняющихся картин, резкие границы в пределах одного моментального впечатления, неожиданно сбегающиеся ощущения». В то время как избыточная нервная стимуляция может придать пресыщенности навязчивый и даже патологический характер, в глазах Зиммеля эти же процессы ответственны и за «самые утонченные и высокие элементы нашей культуры». Более того, его критическая позиция не мешала ему высоко ценить бесчисленные стимулы, создаваемые полнокровной городской жизнью, и предлагаемые ею широкие социальные горизонты, свободные от власти традиций.

Этим настроениям вторит то культурное значение, которое мы придаем насыщенному образу жизни, изобилующему всевозможными делами и событиями, и которое проходит сквозной темой через нашу книгу. Как указывает Манфред Гархаммер, один из ведущих исследователей в сфере использования времени, «амбивалентные последствия современности, выделявшиеся Зиммелем, принципиально важны для понимания противоречия между нехваткой времени и наслаждением жизнью: пусть жизнь становится богаче в смысле числа событий, но в то же время мы можем испытывать ее оскудение»[89].

Зиммель остро осознавал неоднозначность, присущую современной городской жизни, которая в одно и то же время насаждает и индивидуализацию, и стандартизацию. Например, в его изысканиях, посвященных моде и стилю, мы находим диалектическое взаимодействие индивидуального подражания и оригинальности, желания уподобиться другим и желания отличаться от остальных. Мода требует постоянного воспроизведения ради ускорения обращения новых товаров, превращая их новизну в одновременную смерть. В этом качестве мода служит примером современной культурной фиксации на «вечном настоящем», на непосредственности, преходящести и вечном движении. В частности, Зиммель уделял большое внимание складывавшемуся осознанию времени современным индивидуумом: «господство презентизма — искоренение прошлого, стирание унаследованных связей, подчинение непосредственно невидимому высокому — является неотъемлемой частью современности»[90]. Сегодня считается, что это состояние непосредственности обязано своим возникновением исключительно цифровым технологиям — к этому моменту мы еще вернемся.

В то же время поразительно, что Зиммель не уделяет никакого внимания тому, что опыт городской жизни в высшей степени стратифицирован в плане статуса, гендера, классовой и этнической принадлежности — иными словами, властных взаимоотношений. Понимание одновременности как феномена, относящегося к восприятию времени, осознание всего происходящего в данный момент являлось уделом немногих обладателей привилегий. Ускорение темпа жизни не было всеобщим условием существования ни тогда, ни сейчас.

Распределение скорости и мобильности, доступ к ним и их интерпретация различаются от группы к группе в зависимости от их положения. Возвращаясь к теме автомобиля, мы увидим, что он из социоматериальной практики богатых в эпоху массового потребления самым буквальным образом превратился в машину демократии. Та скорость передвижения, которую он обещает, снова повлекла за собой непредвиденные последствия.

Автомобиль: жизнь в движении

Автомобиль — важнейший признак городского образа жизни. Существование современного города держится на автомобильных перевозках, и массовое производство автомобилей оказало сильное влияние на его облик. В свою очередь, широкие возможности для приобщения к большой скорости автомобильных поездок открылись благодаря ускорению производства автомобилей.

Генри Форд не был изобретателем автомобиля, а его «модель Т» не была особенно хорошим автомобилем. Форд даже не первым стал использовать конвейер. Но он первым занялся массовым производством автомобилей и первым пустил в оборот это понятие. В результате время сборки шасси, составлявшее весной 1913 г. немногим менее 12,5 ч, за год сократилось до 93 мин. Рост эффективности привел к резкому снижению цены: в 1909 г. «модель Т» стоила 950 долл., а в 1916 г. — 360 долл., то есть более чем на две трети в реальном выражении.

Форд достиг своей цели продавать автомобили «по такой низкой цене, чтобы они были доступны для всех зарабатывающих хорошие деньги». С 1908 по 1927 г. Форд продал 15 млн штук «модели Т». Его примеру последовали другие производители, благодаря чему средняя цена автомобиля с 1908 по 1923 г. сократилась с 2126 до 317 долл. (в долларах 1908 г.). Одновременно годовые продажи выросли с 64 тыс. до 3,6 млн штук. Такой рост был для данного периода невероятным. Более того, историки экономики Тим Лойниг и Ганс-Иоахим Вот утверждают, что механизация процесса сборки автомобилей (наряду с механическим прядением хлопка) имела такое же значение с точки зрения потребительского благосостояния, как и создание интернета, в этом смысле далеко обгоняя изобретение сотового телефона[91].

Сопоставить все плюсы и минусы