вторая с вопроса. У безымянной были большие темные глаза, у “упыриной” большие красные. Вокруг безымянной вились бабочки, упырь был без ничего. И оба остроухие, с клыками и жидкими короткими волосенками, нарисованными штрихами.

Рисунки выполнялись чем попало: угольком, огрызком алхимического карандаша и даже, кажется, прутиком чернильной травы, которые на сломе набухали темным, почти не смывающимся соком.

Вейн подумал и оставил в окошке большую половину своих цветных карандашей и половину альбома, куда перерисовал рожу с темными глазами и подписал свое имя. Карандаши и альбом мама привезла ему из Верхнего, найдя на стене за камином рисунки бабочек, стрекоз и птицы.

Вейн не очень-то рисовал. У него все получалось угловатым, будто состоящим из осколков, как разбитая и вновь склеенная миска. Зато читать и писать научился очень быстро. Словно всегда умел, только вспомнить нужно было. Причем сразу несколькими способами.

Приходилось внимательно перечитывать, потому что руны Изначальной речи и знаки письма общей речи путались сами собой, если Вейну казалось, что слово не отражает нужный звук… смысл. Для него это часто было одно и то же, но для прочих – разное.

Карандаши пропали, а вместо них появился новый рисунок, цветной: трехцветная пятнистая кошка и четверо котят. Рядом с крайним было подписано “для Вейна”.

Обмен подарками начался не просто так. Однажды девочка пришла с угощением – лодочкой из румяного теста с ягодной начинкой.

– Что это? – удивлялся Вейн, приподнимая брови и делая круглые глаза, чтобы Еринке было понятнее.

– Сладкий кошик. У меня праздник рождения. Это тебе угощение, а ты мне подарок. Давай.

В окошко просунулась ладошка. Вейн отпрянул, так ему волнительно стало. Тем более, что он не знал, что подарить. У него ничего такого при себе не было. Разве что…

Он осторожно улыбнулся, приподнял флейту и тихонько позвучал. Бабочки, по одной-две, пробирались в глубину куста, где у Вейна уже была целая полянка, столько раз он тут сидел. Насекомые принялись виться вокруг него, норовя присесть на голову или лицо. Пришлось играть чуть иначе, и они тут же слетелись к ладони Еринки.

– Щекотно! Шебуршатся! – звонким шепотом хихикала девочка, но руку не прятала, позволяя насекомым садиться, ползать.

Яркие крылья распахивались и Еринкина рука делалась похожа на усыпанную живыми цветами ветку.

Брызгало восторгом. Глаза лучились. В них плясали теплые золотистые блики, как от солнца, отраженного в воде. Вейну хотелось щуриться и смотреть, не моргая, одновременно.

– Ты сияешь, – хотелось сказать Вейну, но Еринка сказала первой.

– Ты сияешь. Очень красиво. А может ты анхеле? Только без крыльев? Или пастуший дух с волшебной свирелью? Таких глаз ни у кого нет, и бабочки ни к кому так не летят… Ой! Кошик же! Ешь быстрее, а то остынет совсем, а я побегу, я сказала, что мне в задок нужно, а сама сюда. Хороший подарок. Самый лучший. Даже лучше, чем ботиночки.

Она стряхнула бабочек с ладони и другой рукой протянула пирожок. Нужно было взять, но как? Как ни бери – дотронешься, а вдруг как с иром Комышем будет? Вейн натянул рукав свитера так, чтобы пальцы спрятать с запасом.

– Не горячо же, – удивилась девочка, но обижаться не стала, положила угощение поверх рукава. Втянула ладошку, побежала прочь, подпрыгивая. Остановилась, помахала рукой.

Ветер нес над дорогой белесые лепестки отцветающих диких слив, вишень и яблонь. Короткая весна спутала деревья и одни уже выпустили завязь, а другие еще цвели. В ботиночках, новых, Еринке, наверное, жарко было, но ей шло. Вейн жалел только, что его подарок вот так, с собой, не унести.

Вечером, когда от “кошыка” остались только воспоминания, Вейн спросил маму, когда у него праздник рождения.

– Сегодня, – сказала она и принесла завернутый в тканевый лоскут кинжал. – Это твоего отца. У него было два. Этим он перерезал пуповину, когда ты родился и оставил здесь перед отъездом. На его клинке твоя кровь, моя и его. Это не игрушка.

– Почему ты отдаешь мне его теперь?

– У моего народа и народа твоего отца принято дарить мальчику оружие в день совершеннолетия. В пятьдесят. Тебе вдвое меньше, ровно так же, как крови обоих рас по половине. Мне показалось, будет правильно отдать его. Не игрушка, – повторила она. – Как и твой дар. Идем со мной.

Она протянула руку и Вейн взялся за мамины пальцы без всякой опаски.

Вышли во двор.

Когда Вейн понял, что она ведет его к натянутым у сарая веревкам для просушки белья, ноги сделались тяжелыми. Он помнил мертвую птицу, которая запуталась там, хотел выдернуть ладонь, но мама держала крепко. Вряд ли она не ощутила, как Вейн начал упираться, но продолжала идти.

Мама всегда была сильной. Легко могла поднять колоду для колки дров, как пушинку держала тяжелый железный топор или секач, которым крошила слишком крупные горючие камни. Когда незнакомый молодой ир эти камни привозил, притворялась, что ничего тяжелее пустой корзины поднять не может и глазами блестела лукаво. Да, Вейн опять подглядывал. И сейчас тоже хотел обратно за дверь спрятаться, но мама была неумолима.

Они миновали растянутые над головой веревки и свернули за сарай.

– Стой здесь, – строго велела она.

Ушла в сарай, вернулась с двузубыми граблями, ловко сбила наросший бурьян, воткнула зубья в землю, потянула. Пласт земли, переплетенной корнями, поднялся. В яме, припорошенной влажноватыми комками, лежало несколько птичьих скелетов. Сколько именно, непонятно, разные были, и земля не давала рассмотреть.

– Когда ты спишь очень долго, я прихожу открыть окно. Они всегда прилетают. Разные. Бьются о стекло или влетают, садятся тебе на грудь, на руки, которыми ты держишь флейту, и… гаснут.

Вейн дрожал, отворачивался, но мама подошла и стала, позади. Положила руки ему на плечи так, чтобы отвернуться было нельзя.

– Страху нужно смотреть в глаза, Виендариен, – сказала она. – Смотреть так, чтобы страх отступил, а если не отступит, ударить в ответ. Но перед тем, как ударить, помни, достать клинок из ножен легче, чем вложить его обратно.

– Больше… Больше не открывай окно, – прошептал Вейн, развернулся и, уткнувшись в мамин живот, сцепил руки у нее за спиной. – Не открывай, ладно?

– Мой храбрый малыш, – прошептала она, обнимая в ответ, щекотно шурша голосом в макушку. – Когда-нибудь он будет жалеть, что не видел, как ты растешь, и что не он сказал тебе эти слова в день совершеннолетия.

– Он вернется.