Мужчина, открывая в улыбке свои образцово-показательные зубы, остановился возле нашего столика.

— Ты представишь меня? — спросил он по-английски, обращаясь к Лизе.

— Тарик, — сказала она, глядя на меня с напряжением.

Я чуть приподнялся со стула, пожимая его крепкую, сухую ладонь. На нем был отменный, очень дорогой костюм, великолепный галстук, неестественной белизны рубашка; массивные часы сверкали бриллиантами, теми же камнями были украшены и перстни на пальцах обеих его рук.

— Виктор.

— Вы — одноклассник Светланы, она сказала мне, — не совсем вопросительно, но и не совсем утвердительно произнес он.

С усмешкой я взглянул на Лизу. Она слегка покраснела.

— Что-то в этом роде. А вы?

Молодой человек рассмеялся.

— А я имею честь быть женихом этой удивительной девушки!

Посмеялся, в свою очередь, и я, наслаждаясь замешательством, читавшимся на лице этой на самом деле удивительной девушки.

— Я вас поздравляю от всей души! — от всей души сказал я. — И тебя тоже, — добавил я.

Она кивнула, что должно было обозначать благодарность.

— И давно вы знакомы?

— О-о, что значит в таких вопросах время?! — снова рассмеялся он.

— Вы совершенно правы: время в таких делах не значит ровным счетом ничего.

— Вы знаете, я вас приглашаю на нашу свадьбу! — сказал он.

— Очень, очень приятно.

— Правда, Светлана? — обратился он к Лизе.

Та пожала плечами.

— Почему бы и нет? — ответила она, глядя в стол.

— Мне на самом деле очень приятно, — сказал я мужчине. — А когда у вас свадьба?

Тот посмотрел на девушку.

— Мы еще не решили… Скоро. В самом ближайшем будущем. Правда, милая?

— Да, — кратко ответила она.

— А завтра мы решили пойти выбирать для нее свадебное платье.

— Серьезно? — сказал я.

— Да, — со счастливым видом ответил мужчина.

Как я ни вглядывался, мне не удавалось обнаружить в нем и доли игры, неискренности. По-моему, он был на самом деле влюблен в девушку, сидевшую за столом напротив меня.

— Если купите платье со шлейфом, таким, знаете, длинным, до земли…

— Да-да, — ответил тот.

— То я просил бы вас позволить мне нести его на свадьбе.

Он смотрел на меня, соображая, в шутку это сказано или всерьез, а потом расхохотался, хлопнул меня по плечу.

— Русский юмор! Хорошо, договорились. У нас шлейфы носят обычно дети, мальчик и девочка… Но если вы так хотите…

— То вы сделаете для меня исключение, — закончил я за него.

— С огромным удовольствием, — смеясь, он приложил руку к сердцу, чтобы подчеркнуть, сколь огромно его удовольствие.

— Ну, тогда до свадьбы, — сказал я, протягивая ему руку.

— До свадьбы, — повторил он, в свою очередь подавая мне руку. — У Светланы ведь есть ваш телефон?

— Думаю, да, — сказал я.

Та лишь кивнула.

— Светлана, — обратился я к ней по-русски. — До одиннадцати часов я буду ждать. Потом — пеняй на себя. До одиннадцати часов.

И пошел, не оборачиваясь, к выходу.

Машин у гостиницы не оказалось. Последняя отъехала от обочины почти в тот момент, когда я выходил из стеклянных вертящихся дверей. Когда я подошел к краю тротуара, ее красные огни превратились в конце улицы в две крошечные, едва различимые рубиновые капли.

17

Я решил пойти пешком — до гостиницы, в которой я жил, можно было дойти отсюда часа за полтора-два. Я был зол. На кого? Только на самого себя. Мне не хотелось думать о своем постыдном разговоре с девушкой, но помимо воли я постоянно возвращался к нему. Она была совершенно права, смеясь надо мной, — я должен был вести себя иначе. Что именно я должен был делать, мне было трудно себе представить, зато я прекрасно знал, чего мне делать не следовало: не нужно было разыскивать ее, не нужно было задавать ей этих глупых вопросов, на которые она в любом случае ответить не могла, я должен был либо все «забыть и простить», либо позвонить по оставленному младшим из следователей телефону, признаться в том, что в альбоме, показанном мне, есть ее фотографии, сказать, что знаю, где ее можно найти… Ошибку исправить не поздно, мне нужно только все обдумать, взвесить, решиться.

Ах, как жалел я себя, как надеялся, если не сказать мечтал, дважды отправляясь в эту ночь в ресторан на поиски девушки Лизы, увидеть в ее лице раскаяние и сожаление, услышать, что ее заставили, что она не хотела мне зла, что во всем произошедшем не было ее воли; как хотелось мне поверить в ее невиновность… Не знаю, как повел бы я себя, если бы она стала оправдываться, просить прощения. Подойди она ко мне со слезами на глазах — что для такой чудесной актрисы не составило бы ни малейшего труда, — скажи, что ни в чем не виновата, и я, болван, скорее всего, и не стал бы расспрашивать ее ни о чем, боясь поймать ее на нелепости, боясь наткнуться на несоответствия. Помню, как обрадовался я, когда один из следователей напомнил мне об уже забытой к тому времени детали — что наливал я себе во второй раз из другой, новой бутылки, из-за чего вполне можно допустить, что вовсе и не пыталась она отравить меня, а получилось это само собой, случайно, что-то не в порядке было с вином — что угодно. Но играть она не посчитала нужным, не сочла нужным и оправдываться, не потрудилась хотя бы сказать, что ей жаль… А ведь я не сделал ей ничего плохого. Я увлекся ею — но в этом вряд ли можно меня обвинить. Мне хотелось ей помочь. Я даже не воспользовался ее мнимой беззащитностью, не лег с ней в постель, хотя она более чем ясно давала понять, что не просто не сочла бы это за оскорбление, но чуть ли не нуждается в близости со мной, уж и не знаю зачем — может быть, чтобы забыться.

Я еще никогда не был так поздно в центре Москвы. Большая часть фонарей уже не работала, было темно, освещенные окна — редки; бульвар за чугунной оградой по правую от меня руку казался черным, деревья стояли сплошной темной стеной, глухо шумели, одинаково сгибая по временам верхушки, и тогда шум усиливался; становилось прохладнее, — я забыл в ресторане свитер, повесив его на спинку кресла. Летом в Москве в это время обычно уже начинает светать, но сегодня небо было пасмурно, наглухо затянуто тяжелыми тучами; если бы не редкие фонари, было бы черно, как в подвале, в котором выключили свет.

Я скоро начал уставать; кроме всего прочего, произошедшего в эти два дня, меня окончательно