— Простите, что вы сказали? Очень плохо слышно!

— Это не я!

— Да-да, — просто сказал он. — Я знаю, не волнуйтесь. Я знаю.

Я долго не мог говорить: у меня стало сводить горло, задергало губы, — я почти плакал. Все это время я держался, скорее всего, только благодаря ощущению грозящей мне — непонятно откуда и какой именно — опасности, ощущению, не позволявшему мне расслабиться ни на секунду, — теперь опасность исчезла, и я сразу почувствовал, насколько мало остается у меня сил.

— Когда вы улетаете?

— Завтра днем.

— Понятно. Через сколько вы сможете быть в центре?

Я не понял его вопроса.

— В каком центре?

— В центре Москвы.

— Ну да, конечно. Не знаю. Через полчаса, через час.

— Давайте договоримся через полтора часа, на всякий случай.

— Где? У меня?

Он помолчал.

— Знаете гостиницу «Националь»?

— Да.

— Вот давайте там у входа и встретимся. На улице. Вам это подходит?

— Конечно.

— Тогда до встречи. Я жду вас через полтора часа.

— До встречи, — повторил я.

— И спасибо, что позвонили.

Я положил трубку, ничего не ответив. Я не знал, что сказать.

20

Но встретились мы не через полтора часа, как договорились, и он не ждал меня на улице у входа в гостиницу; встретились мы почти на час позже, и ждать пришлось мне. Чего я только не передумал за это время! Главное — я боялся, что он обманул меня, сказав, что знает о моей невиновности. С другой стороны, думал я, если бы они считали меня убийцей или даже хотя бы подозревали меня — он никак бы не опоздал, я уже давно был бы найден, узнан, скручен, арестован и доставлен куда обычно доставляются люди в подобных обстоятельствах.

Я обошел гостиницу в поисках другого входа, возле которого он мог меня ждать, постоял у дверей «Максима» рядом с ливрейным, горделивым швейцаром, походил под козырьком другой гостиницы, стоящей неподалеку; несколько раз спускался в подземный переход на углу «Националя»: чумазый, загорелый до кофейного цвета, судя по всему, цыганский ребенок, положив перед собой на цементный пол целлофановый мешок с деньгами, бесконечно тянул на полуигрушечной гармошке какой-то неправильный, режущий ухо, неприятный мотив; денег ему не бросали, никто на него не смотрел, не смотрел ни на кого и сам цыганский ребенок, уставя широко раскрытые, бессмысленные глаза в пол. Чесался он всегда в одном и том же месте, на спине между лопатками, чесался быстро, не изменяя бессмысленного выражения лица, а потом снова принимался за гармошку. Из кармана его перепачканных брюк торчал недоеденный, перезревший до густой черноты банан. Я уже всерьез стал думать о том, что ждать больше не имеет смысла.

Мы заметили друг друга одновременно; он улыбнулся и махнул мне рукой.

— Я чуть припоздал, — сказал он без тени смущения, взглянув на часы.

— Ничего, — ответил я. — Не имеет значения.

— Ужасно торопился, но, сами видите… Ничего не получилось.

Развел руками.

— Вас ведь Виктор Алексеевич зовут?

— Да.

— Это я на всякий случай, чтобы не ошибиться. Виктор Алексеевич, если не возражаете, давайте зайдем в гостиницу. Посидим, поговорим… Нам, я думаю, есть о чем поговорить?

Говорил он быстро, легко, глядя мне все время в глаза. На нем был достаточно приличный серый костюм, голубоватая рубашка у горла расстегнута, галстук отсутствовал. Он был пониже меня, держался спокойно, слегка как бы сутулился, при этом на самом деле не сутулясь, много улыбался, и не всегда там, где имело смысл это делать, словно улыбаться входило в его обязанности.

Я вошел в двери первым.

— Нам туда, — он указал рукой на лестницу, ведущую наверх.

Мы поднялись на третий, если не ошибаюсь, этаж. Дверь в номер открыл он сам, снова пригласив меня движением руки войти первым. Номер был простенький, маленький, тесненький, кровать стояла у стены, между двумя окнами — невысокий шкаф, на котором красовался телевизор, напротив — два полотняных кресла; вокруг прямоугольного полированного стола — шесть стульев.

— Присаживайтесь.

Я выбрал кресло.

Я все всматривался в его лицо, пытаясь понять его настроение, но он все улыбался, все посмеивался, держался со мной легко — хотя и не подал при встрече руки, вспомнил я.

— Хотите что-нибудь выпить? — спросил он.

— Может быть, воды? — ответил я.

— Пожалуйста, воды так воды, — широко сказал он, открыл бар, откупорил две маленькие бутылочки.

Засмеялся.

— Можете на этот раз не волноваться. Пейте спокойно.

— Можно курить? — спросил я.

— Да ради Бога! — воскликнул он, сразу добавив: — И мне одну тоже дайте, пожалуйста. Вот пепельница.

Мы закурили. Почти одновременно выдохнули дым, одновременно отпили воды.

— Я все время думал, ожидая вас… Вы сказали, что вам известно, что она убита. Откуда?

Он засмеялся.

— У нас свои методы работы. Да и какая вам разница. Для вас главное — результат, а результат для вас оказался положительным. Или я не прав? — спросил он, не ожидая ответа. — После покушения на вас, позавчерашнего, — пояснил он, — мы решили принять определенные меры. И очень хорошо, что решили.

— И вы знаете, что это сделал не я.

— Да. Мы это знаем. К счастью для вас.

Он снова засмеялся.

— Она была убита в начале пятого. Вас в это время в номере не было.

— Я был…

Он усмехнулся.

— Мы знаем, где вы были. Кроме того, мы знаем, во сколько вы покинули гостиницу, сколько денег вы при этом поменяли у администратора…

Глаза его превратились в две узкие щелочки — так заулыбался он.

— Нам даже известно, какую именно сумму вы достали… одолжили у… этой несчастной девушки.

Я почувствовал, что начинаю краснеть.

— Я собирался ей отдать. У меня были украдены почти все наличные!

— Да это понятно. Затем, продолжу, мы в курсе, в какой ресторан вы направились. И как, замечу в скобках. А также мы знаем, что вы там делали и во сколько из ресторана вышли.

— Эта девушка…

— Которая села за ваш столик.

Не имело смысла рассказывать ему что бы то ни было: он и так все знал.

— Да. Это она была в ту ночь у меня.

— Ага… Я так и понял. А ведь ее фотография, если не ошибаюсь, была среди тех, которые мы вам показывали в больнице.

Я кивнул.

— Вы ее что, тогда не узнали?

— Мне. Не знаю. Мне стало ее жаль.

Он вздохнул. v.

— Вынужден вам сказать, что обстоятельства, вероятно, приняли бы другой оборот. Если бы вы вовремя указали ее. Вы понимаете, о чем я говорю.

— Я понимаю.

— Но лучше поздно, чем никогда. Простите, я