Рывком Сулин взял свою кружку и опрокинул остаток вина себе в рот, а Михайлов в это время обернулся: ему показалось, что за спиной у него хрустнула ветка. Он обернулся, рассеянно заглядывая за угол сторожки, возле которой он сидел, и невольно вздрогнул.

Любава Демина стояла за сторожкой, плотно прижавшись спиной к стене, и тоже слушала Сулина с расширившимися, горящими на бледном лице глазами. Через одну руку у нее была перекинута небольшая круглая корзинка, в которой она принесла мужу в сад харчи, а другую руку она плотно прижала к кофточке на груди.

Михайлов уже хотел поставить Демина в известность, что пришла его жена, принесла ему обед, но Любава прижала палец к губам, призывая его к молчанию. И взгляд ее глаз был так умоляющ, что он, внутренне недоумевая, не решился отказать ей в этой немой просьбе. Вероятно, были у нее какие-то основания не открывать сейчас своего присутствия мужу. И все остальное время, пока заканчивал свой рассказ Сулин, нехорошее чувство раздвоенности испытывал Михайлов, один зная о том, что здесь и еще слушатель, в то время как об этом не подозревали остальные. Правда, знал еще Пират, но он спокойно лежал на своем месте, положив умную морду на вытянутые широкие лапы, и лишь изредка, поглядывая за угол сторожки, начинал постукивать хвостом по земле.

— Под вечер гнали нас, две партии, одна за другой, с лесоучастка в лагерь, — не выпуская порожнюю кружку из руки и невидяще глядя прямо перед собой, продолжал Сулин. — Андрей шел в первой колонне, а я во второй. Туман. Идем как слепые. Там эта пакость в горах каждый день. Слышим, впереди нас какая-то задержка, затор, и нас по шоссе по одной стороне гонят. Оказывается, передняя колонна остановилась. Я глянул сбоку от шоссе и вижу: на белом столбе большая черная цифра «28». Прогоняют нас мимо товарищей, а ротенфюрер Карл стоит с собакой и приказывает им разуваться. «Там, — кричит, — и разутых принимают!» Тут нас прикладами погнали бегом по дороге…

Кончил рассказывать Сулин, и последний веник был готов. Вся земля вокруг светилась серебряными лепестками.

Михайлов поднялся, чтобы уйти, но Сулин движением руки остановил его:

— Но, между прочим, все мне как-то не верится, что они его могли убить. И знаю, что с двадцать восьмого километра живым никто не возвращался, но как-то не подходит к нему это слово: «мертвый». Может быть, потому, что своими глазами я так и не видел, как они его расстреляли. Какой-то он не такой, чтобы его могла смерть достать, сколько раз он уже от нее уходил, неужто на этот раз промахнулся?

— От нее не уйдешь, — заметил Демин.

Сулин оставил эти его слова без внимания.

— Слух потом был, что четверо из той колонны рисковали все же в тот вечер бежать. Все равно было пропадать. Бросились на две стороны от шоссе, трех тут же и пристрелили, а четвертому будто удалось до фиорда достигнуть — это такие заливчики на берегу моря. Ночью сижу у себя в сторожке и мечтаю, что этот четвертый, который усчастливился бежать, и есть Андрей. Кому же еще другому было бежать? Ночь была темная, если он успел до фиорда достигнуть, там рыбацкие лодки стоят, очень просто отвязать одну и переплыть через пролив в Данию. Дома он, бывало, в самую страшную бурю баркас на тот берег перегонял, особенно когда Дарья рубила там с бригадой чакан, лозы подвязывать. А днем иду по саду и вздумается: сейчас за спиной услышу голос: «Мосье Поль». Оглянусь, а он стоит, одежка на нем нерусская, на голове шляпа, а в руке чемоданчик. Но глаза и вся ухватка его, Андрея. Чего только не втемяшется в голову человеку, когда он целый день один со своими думками! Нет, с двадцать восьмого километра еще ни один не вернулся!..

И Сулин смущенно опустил глаза, будто он в чем-то провинился. Знойную тишину спугнул голос Демина:

— Его и родная жена перестала ждать, а ты все дожидаешься. Михайлов резко повернул к нему голову, он уже не мог оставаться только слушателем. Но Сулин его опередил.

— За что ты на нее так злуешь, Стефан? — сурово спросил он у Демина.

Если Демин смутился и кожа у него на скулах слегка пожелтела, то совсем не надолго, всего лишь на полминуты.

— Я к тому, что если он и живой, то, может, самое лучшее для него — не ворочаться.

Сулин быстро спросил:

— Почему?

Демин посмотрел на него и на Михайлова, сглотнул комок слюны.

— Независимо. По причине будущего отношения. Начнутся расспросы-допросы. И, может, еще придется ему потом по гроб жизни на Колыме золото мыть.

Скорее всего Стефан Демин тут же и пожалел, что не сумел себя вовремя, когда его подмывало сказать эти слова, остановить, ущипнуть за руку. Теперь уже все лицо его, обтянутое желтовато-смуглой кожей, побелело, а седельце носа заблестело испариной. Но и сказанного было не вернуть.

С величавой задумчивостью Павел Васильевич Сулин посмотрел на него своими тусклыми, как слюда, глазами:

— Все равно, кроме дома, некуда ему больше идти. Каждый ручей бежит к своей речке. И не такому, как Андрей, Колымы бояться. Ну, а если по ошибке и послали бы золото мыть, все равно на Родине. Потом разберутся. А, может быть, есть другая дорога? Ты ее, Стефан, знаешь?

На этот вопрос Демину помешал ответить Пират. Все время спокойно лежал он у ног хозяина, положив на лапы черную морду с подрубленными ушами, а тут вдруг затрепетал ими, вскочил и серой тенью ринулся в верхний угол сада. За ним, подхватив ружье и как-то весь избочившись, бросился Демин на одних носках, легкой и мягкой побежкой. Суглинистая пыль вспорхнула из-под его ног.

Потом в углу сада загремели один за другим выстрелы, подхваченные эхом и отраженные водой.

— Пират! Пи-и-рат!.. — донесся яростный, задыхающийся крик Демина.

Должно быть, он гонялся за ребятишками или же за телятами. Сулин взглянул на Михайлова. Михайлов взглянул на Сулина. Они молча поднялись с земли и расстались.

Никто не видел, как вскоре после этого из сада, из зеленых, отягощенных дымчатыми гроздьями кустов, вышла на дорогу женщина с круглой плетеной корзинкой на согнутой руке. В таких корзинках здесь жены обычно носили мужьям в бригады харчишки. Но почему же у этой женщины расплескивалось из непочатого кувшина и проливалось в корзину молоко? Отказался сегодня от обеда ее муж, что ли? И она совсем не замечала, как молоко сквозь плетеное дно корзинки белой росой кропило дорогу. Как чем-то неописуемо взволнованная, она все быстрее шла по дороге к хутору и вскоре уже не шла, а бежала. Большой платок сбился у нее с головы на шею, и концы его трепетали у нее за плечами.

* * *

Елена Владимировна встретила Михайлова в коридоре, у лестницы в мезонин, и по его лицу увидела, что произошло что-то непоправимое. Она посторонилась, ни о чем не спрашивая и пропуская его наверх.

… Еще никогда не казался Михайлову таким крутым и невыносимо тяжелым этот подъем — всего одиннадцать ступенек деревянной лестницы. И какой же он грузный, этот до предела высохший в загоне колючей проволоки человек, как давит, гнет книзу эта тягостная ноша!