— Самолет, — внятно повторила я. — Такая машина, которая летает по воздуху и переносит человека из одного места в другое.

— Не говори глупостей. — Он посмотрел на меня как-то подозрительно. — Таких машин не бывает. Это невозможно.

— Вы же их видели, — не унималась я. — Забыли?

— Не морочь мне голову, — нахмурился он. — За такие разговоры ты можешь схлопотать сама знаешь что. «Там» не любят всякие выдумки, которые только подрывают наш моральный дух.

Такие вот дела. У нас исчезают не только вещи, но и память о них. В мозгу появляются темные зоны, и, если ты постоянно не вспоминаешь, к примеру, о каком-нибудь ушедшем человеке, он от тебя уходит навсегда. Я и сама подвержена этой болезни, и в моей памяти таких пустот наверняка не меньше, чем у других. Один месяц мысленно не возвращалась к предмету из прошлой жизни — и всё, никакими клещами его оттуда уже не вытащишь на свет божий. Нет, память — это не акт воли. Она существует как бы сама по себе, и, когда вокруг тебя все постоянно меняется, мозг начинает давать осечки, и то одно, то другое проваливается, как сквозь сито.

Иногда, пытаясь ухватить за хвост ускользающую мысль, я возвращаюсь мысленно к тем далеким дням, когда я была маленькой девочкой. Каждое лето мы все поездом отправлялись на север, чтобы провести там каникулы. Мой старший брат Уильям уступал мне место у окна, и всю дорогу я обычно, ни с кем не разговаривая, прижав нос к стеклу, разглядывала небо, поля и луга, проносившиеся мимо деревья и пруды. Все эти загородные красоты приводили меня в восторг, и я говорила себе: «Анна, лучше ничего не будет, запомни все это, постарайся удержать в памяти каждую мелочь, и, когда ты будешь отсюда далеко-далеко, она все равно останется с тобой». Никогда, ни до ни после, я не смотрела на окружающий мир с такой жадностью. Все это принадлежало мне, вся эта красота была частью меня, и я упорно все запоминала, складывала про запас, до тех времен, когда это сможет мне пригодиться. Но странное дело, в памяти почти ничего не сохранилось. Как ни старалась, понемногу все растеряла — и что же? В результате помнится только то, как старательно я пыталась это запомнить. Все мелькало слишком быстро, и пока я искала в голове полочку для той или иной вещицы, на ее месте уже оказывалась другая, которая, в свою очередь, успевала упорхнуть, прежде чем я могла ее толком разглядеть. Перед глазами осталось только красивое пятно, яркое размытое пятно. А деревья, небо, пруды — ничего этого нет, словно и не было.

Можно, конечно, подосадовать на себя, да что толку! Все люди забывают, даже в куда более благоприятных условиях, а уж здесь-то, где люди и предметы исчезают у тебя на глазах, забвение стало законом жизни. Собственно, наша проблема не в том, что мы многое забываем, а в том, что мы не всегда забываем одно и то же. Если для одного воспоминание еще живо, а для другого безвозвратно утеряно, это может создавать непреодолимые барьеры для взаимопонимания. Как говорить с человеком о самолетах, когда он не знает, что это такое? Речь идет о медленном, неостановимом процессе стирания информации. Как правило, слова сохраняются в памяти дольше, чем предметы, но и они постепенно меркнут, а заодно и вызываемые ими картины. Уходят целые ряды понятий — цветочные горшки, сигаретные фильтры, резинки для волос. Какое-то время ты еще узнаёшь слово, хотя уже не помнишь, что оно обозначает. Но вот мало-помалу слова превращаются в звуки, этакий винегрет из гласных и согласных, громкую невнятицу, полнейшую белиберду. Слово «вазон» значит не больше, чем какой-нибудь «дубидык». Сознание регистрирует сочетание звуков, но они не несут смысла, для тебя это китайская грамота. С засильем «китайщины» диалог становится все более затруднительным. В сущности, каждый говорит на своем языке, взаимопонимание уходит, нормального общения не получается.

О возвращении домой мне пришлось забыть. Из всех выпавших на мою долю испытаний это оказалось, пожалуй, самым тяжелым. До сих пор я утешала себя мыслью, что в любой момент могу вернуться. И вот эта сладкая греза разбилась на мелкие кусочки о Морскую Стену, вокруг которой копошились муравьи, перекрывая все ходы и выходы. Мысль о доме была моим единственным утешением — теперь и его у меня украли. Впервые со дня приезда я впала в уныние.

Я подумала о бегстве в противоположном направлении. На западной окраине стоял Бастион Скрипача. Чтобы тебя выпустили из города через бастион, нужен был пропуск. Все, что угодно, даже неизвестность была лучше, чем прозябание в этом чертовом городе. Я потыкалась в разные госучреждения, провела много часов в очередях, меня отфутболивали из одной канцелярии в другую, а в результате выяснилось, что стоимость пропуска выросла до двухсот глотов. Разумеется, я не могла себе позволить выкинуть на ветер почти все, что у меня осталось. Рассказывали, будто есть подпольная фирма, которая нелегально переправляет людей через границу за сумму в десять раз меньшую, но все сходились на том, что это хитрая уловка, придуманная правительством для заманивания граждан. На выходе из тоннеля, говорили знающие люди, стоят полицейские, и не успеешь ты выползти наружу, как тебя схватят и отправят прямиком в исправительно-трудовой лагерь, в одну из южных каменоломен. Правда это или нет, не знаю, но выяснять такой ценой не хотелось. А вскоре пришла зима, и все эти мысли сделались неактуальными. О том, чтобы уйти из города, следовало забыть до весны… если я до нее дотяну. Вот уж в чем я совсем не была уверена.

В памяти жителей она осталась как Страшная Зима, и даже сегодня, много лет спустя, о ней вспоминают как о поворотном моменте истории, когда была закрыта одна страница и открыта новая.

Мороз держался пять или шесть месяцев. Короткие оттепели только добавляли сложностей. После недельного снегопада, жутких буранов, превращавших город в один большой сугроб, вдруг на несколько часов выглядывало по-летнему знойное солнце. Снег начинал таять на глазах, и к середине дня улицы оказывались затопленными. Из канализационных люков вырывались потоки воды, которая искрилась и играла на солнце, точно миллионы кристаллов. Затем, так же внезапно, небо темнело, опускалась ночь, и температура падала ниже нуля. Все это водное царство мгновенно замерзало, и глазу являлись невиданные ледяные фигуры — концентрические круги и водовороты, наросты и настоящие волны, застывшие на бегу, — этакое геологическое безумство в миниатюре. Утром ходить по таким торосам было практически невозможно, люди скользили и падали, расшибали себе лоб, беспомощно барахтались, пытаясь встать на ноги. Потом опять обрушивался снегопад, и весь цикл повторялся. Так продолжалось много месяцев, и к концу зимы тысячи и тысячи людей погибли. В первую очередь, конечно, бездомные, но и счастливчикам, у которых был свой угол и еда на столе, тоже крепко досталось. Ветхие домишки рушились под тяжестью снега, хороня под собой целые семьи. От этой холодрыги люди сходили с ума: сутками сидеть дома, когда у тебя зуб на зуб не попадает, ничуть не лучше, чем давать дуба на улице. Многие ломали мебель и жгли, чтобы хоть чуть-чуть согреться, и эти импровизированные костры, как правило, плохо кончались. Каждый день сгорали дома, а то и кварталы. На пожар сбегались бомжи, десятки людей: погреться и покричать на радостях — чем выше пламя, тем восторженнее крики. За зиму все деревья срубили и пожгли, домашняя живность пошла на стол, диких птиц перестреляли и тоже съели. Перебои с едой вынудили власти приостановить возведение Морской Стены (всего через полгода после начала строительства) и бросить полицейских на сопровождение продуктовых обозов на городские рынки. Тем не менее то и дело вспыхивали голодные бунты, принося новые страдания и смерти. Никто не знает точных цифр погибших, но говорили, что эта зима унесла каждую четвертую, если не каждую третью жизнь.