Противоречие между ростом общественного богатства и удовлетворением потребностей живого человека, не желающего быть простым материалом развития, может решить только социализм.

В эпохи расцвета искусства, например в Греции, существовала, по словам Гегеля, неразвитая гармония между всеобщим и личным интересом. Вместе с прогрессивным историческим развитием это единство распалось. Всеобщее прокладывает себе дорогу сквозь тысячи мелких страстей, а его прогресс во многом противоречит интересам отдельной личности. Не значит ли это, что социалистическое общество, связывающее личное благо с количеством и качеством труда, отдаваемого индивидом общественному производству, является единственным возможным путём к новому подъёму более гармонической формы сознания?

Мысль Гегеля о неизбежном закате искусства основана, между прочим, на том историческом наблюдении, что высокие формы художественного творчества в прошлом были связаны с расцветом народной культуры. Напротив, вся противоречивость прогресса выражается в фактах упадка и даже гибели целых народов, с их неповторимой идеальной личностью, вместе с развитием мирового хозяйства и международной культуры. Эту особенность прогресса в его исторически сложившихся прежних формах, которую на своём философском языке выразил Гегель, впервые ставит под сомнение социализм. Его задача – устранить самые глубокие корни подобных противоречий во имя нового типа международной культуры, растущей на почве действительного и всестороннего развития наций.

Противопоставляя эпоху искусства эпохе труда, Гегель просто выражает тот факт, что в буржуазном обществе труд лишён всякой привлекательности и представляет собой крайнюю противоположность самодеятельной природе общественного человека. В нравственном отношении, по выражению Маркса, капиталистический способ производства требует от рабочего лишь некоторых качеств чисто негативного типа, каковы терпение, бесстрастие, способность не отвлекаться во время работы. Напротив, дело нового общества, насколько это возможно, соединить труд с увлечением творчества и вызвать к жизни силы массовой инициативы, соревнования, самодеятельности.

Наконец, в общественной дисциплине, подчиняющей себе всё многообразие чувств и потребностей индивида, с такой достоверностью описанной Гегелем, мы узнаём исторически ограниченную форму всеобщей связи, созданную буржуазной эпохой. Рабочий класс, прошедший школу капиталистической фабрики и строящий здание нового, более высокого общественного порядка, также знает необходимость дисциплины. Но есть разница в постановке этого вопроса у Ленина по сравнению с тем, что несёт в себе философия труда классического идеализма.

Мы уже знаем, что для Гегеля нет другого выхода, кроме мужественного примирения с действительностью. Эта действительность включала в себя и экономическую власть – деспотию капитала, господствующего над производительным трудом, и полицейское государство, стоящее на страже общественного порядка, враждебного поэтической стороне жизни, мещанского, по свидетельству самого Гегеля. Другое дело – сплочение народных масс, та пролетарская дисциплина, которую требует Ленин, не потому что это идеал наш, а потому что без неё невозможна радикальная чистка общества от мерзостей прошлого, борьба с паразитами, освобождение таящихся в народе способностей и талантов. Для Гегеля дисциплина есть отрицание революции, её законченность. Для Ленина она является необходимым спутником революционного подъёма.

Философия Гегеля и диалектический материализм выражают собой противоположность двух исторических путей, двух типов материального и духовного развития. Создавая широкую почву для самодеятельности масс, осуществляя свободное сотрудничество народов и разрушая цивилизованную ограниченность так же, как капитализм разрушил ограниченность патриархальную, социалистическое общество ведёт к устранению тех причин, которые побуждали лучших представителей мыслящего человечества искать утешения в идее трагического рока.

Предисловие к «Эстетике» Гегеля

Опубликовано в четырёхтомнике: Гегель Г.-В.-Ф. Эстетика. В 4 т. М.: Искусство, 1968–1971, т. 1, 1968, с. I–XVI.

Приводится по данному изданию с небольшими исправлениями, внесёнными М.А. Лифшицем в принадлежавший ему экземпляр книги.

Советуя Конраду Шмидту изучать Гегеля, Энгельс обращает его внимание прежде всего на «Малую логику» из «Энциклопедии философских наук», которую можно и даже необходимо дополнить лекциями по истории философии, поскольку в гегелевском понимании дела каждая логическая категория представляет собой также историческую ступень. «Для отдыха, – пишет Энгельс, – могу Вам порекомендовать “Эстетику”. Когда Вы уже несколько вработаетесь в неё, то будете поражены»49.

Совет хорош. Единственный его недостаток состоит в том, что воинствующим бездарностям, нередко примыкающим к большому движению, чтобы занять в нём видное место, такие советы не нужны. Зная дальнейший путь Конрада Шмидта, его «ревизию» марксизма, можно сказать, что Энгельс нарушил евангельское правило: «Не давайте святыни псам и не бросайте жемчуга вашего перед свиньями, чтобы они не попрали его ногами и, обратившись, не растерзали вас». Но как часто самые выдающиеся люди на Земле делали подобные ошибки!

В остальном Энгельс прав. Что касается «Эстетики», то она действительно самое доступное и живое произведение Гегеля, если можно назвать произведением курс лекций, записанный и обработанный учениками философа. Эта доступность коренится не только в предмете лекций, не только в особом интересе Гегеля к явлениям искусства и литературы, не только в таланте издателя «Эстетики» – Генриха Густава Гото. Она коренится в самом содержании идей великого немецкого мыслителя. Эстетика есть необходимое и не последнее звено его философской теории, отдушина в суровом здании системы абсолютного идеализма. Своей волшебной иллюзией она заменяет действительный выход из противоречий скованной мысли и вместе с тем рисует необходимость такого выхода. Среди других произведений Гегеля «Эстетика» ближе к земле, к реальной действительности, доступной нашим чувствам, к материализму.

Тяжёлое странствование по скалистому горному хребту гегелевской логики полезно для воспитания строгой теоретической мысли. Нельзя быть научно образованным марксистом, держась только плоских равнин. Но в чём-то это странствование и бесплодно, как бесплоден всякий идеализм.

Сам Энгельс указывал на произвольность некоторых переходов от одной категории к другой в логической системе Гегеля. И действительно, не следует искать необходимые связи, отражающие реальный ход вещей, там, где их нет и где конкретное содержание мысли, вообще говоря, очень богатое у Гегеля, хотя и выраженное на странном для нашего уха наречии, заменяют условные фразы, похожие на обязательные формулы средневековой схоластики.

Таковы, например, у Гегеля громкие, но всё менее полно звучащие аккорды в финалах его философских симфоний, которые никак не могут закончиться, ибо равному себе и пришедшему к полной разгадке своей мировой тайны абсолютному духу нечего больше сказать. Остаются слова, необходимые в общем расчёте этого механизма, но действующие только своим мёртвым весом. Подобных слов и так немало в языке XX века, чтобы нужно было ещё заимствовать их из школьного обихода устаревшей традиции.

Зато эстетика – не только отдых. Это другой полюс гегелевской философии по сравнению с чистой логической абстракцией, возвращение к живым формам конкретного мира природы и человека, условно представленным в движении категорий. А если эстетика – отдых, то в самом высоком смысле слова. Ведь отдых бывает необходим не только отдельной личности, но и целому народу после