Нетвердой походкой Джейн обошла кровать, разделась, свалив одежду в чемодан, и, голая, скользнула под драное одеяло. Посмотрев на плакат с Роджерс и Астером, она взяла Мейтланда за руку, отчасти чтобы его успокоить, отчасти — для компании. Остаток ночи и начало утра Мейтланд чувствовал сквозь лихорадку прикосновение ее сильного тела.

Джейн Шеппард ушла. Когда Мейтланд проснулся, в подвале было тихо. На его убогое ложе падал солнечный луч, проникший с узкой лестницы. Со стен, словно блюстители кошмара, за ним зорко следили Гевара и Чарльз Мэнсон.

Мейтланд протянул руку и потрогал отпечаток тела девушки на постели. Не вставая, он осмотрел комнату, обратив внимание на открытый чемодан, безвкусную одежду на вешалках, косметику на ломберном столе. Перед уходом Джейн все привела в порядок.

Лихорадка отступила. Мейтланд взял с ящика пластиковый стаканчик, приподнялся на локте и выпил тепловатой воды. Стянув одеяло, он осмотрел свою ногу. Какой-то непредсказуемый процесс выздоровления заблокировал бедро в тазобедренном суставе, но опухоль спала и боль утихла. Впервые он мог коснуться посиневшей плоти.

Мейтланд осторожно сел на край кровати и уставился на плакат с Астером и Роджерс. Он попытался вспомнить, видел ли когда-либо этот фильм, и унесся мыслями в годы юности. Несколько лет подряд он поглощал почти всю голливудскую продукцию, сидя в одиночестве где-нибудь на последних рядах пустующих пригородных «одеонов». Мейтланд потер ушибленную грудь, отметив, что его тело все больше и больше начинает походить на тело того молодого человека, каким он был в юности, — голод и лихорадка отняли по крайней мере десять фунтов веса. Широкая грудь и мощные ноги потеряли половину своей мышечной массы.

Мейтланд опустил больную ногу на пол и прислушался к движению на автостраде. Уверенность в том, что он скоро выберется с острова, оживила его. Проторчав на этом пустыре почти четыре дня, он почувствовал, что уже начал забывать жену и сына, Элен Ферфакс, сотрудников и деловых партнеров — все они отошли в тень где-то на задворках сознания, а их место заняли потребность в еде, в убежище, больная нога, но больше всего — потребность господствовать над этим окружающим его клочком земли. Жизненный горизонт сузился до каких-то десяти футов. Несмотря на то, что до освобождения оставалось не больше часа, — хотят они того или не хотят, девушка с Проктором все равно помогут ему подняться на откос, — перспектива господства над островом завладела его умом, словно некий предмет десятилетних исканий.

— Чертова нога…

В ящике был примус и немытая кастрюля. Мейтланд соскреб присохший к ее стенкам рис и с жадностью запихал в рот жесткие крупинки. Лицо обросло густой щетиной. Мейтланд посмотрел на грязную парадную рубашку и почерневшие брюки, разрезанные от правого колена до пояса. Однако эти отрепья все меньше и меньше походили на экстравагантный костюм.

Держась за стену, Мейтланд прошелся по комнате. Он задел плечом портрет Гевары, плакат сорвался и повис на одной угловой кнопке. Мейтланд добрался до двери, развернулся на здоровой ноге и сел на крышку пятидесятилитровой кадки, служившей баком для воды.

С дюжину ступеней вели к яркому солнечному свету. По углу падения лучей Мейтланд догадался, что время близится к двенадцати. Движение на автостраде было по-воскресному спокойным — не пройдет и получаса, как одно из благодушных семейств, выехавших на дневную прогулку, побеспокоит отощавший человек в изорванном вечернем костюме, мечущийся перед ними на проезжей части. Самое долгое похмелье на свете.

Мейтланд двинулся к солнечному свету. Добравшись до верхней ступени, он осторожно поднял голову и вгляделся в заросли травы и крапивы, окружавшие вход в подвал.

Он уже собрался было ступить на остров, как услышал знакомое хриплое дыхание. Ему пришлось опуститься на четвереньки и отползти к заброшенной кассе. Там он, лежа на боку, вытянул руки и раздвинул жгучие стебли.

В двадцати шагах от него на маленькой прогалине среди зарослей крапивы Проктор выполнял гимнастические упражнения. Тяжело дыша ртом, он стоял, поставив босые ноги вместе и вытянув перед собой руки. На вытоптанной земле его тайного гимнастического зала стояли сапоги со стальными подковами, рядом с ними лежала скакалка. На Прокторе было потрепанное цирковое трико, которое Мейтланд видел на спинке стула в бомбоубежище. Серебристые полоски подчеркивали мощные плечи, а широкий вырез обнажал лиловый шрам, зигзагом спускавшийся из-за правого уха к плечу, — след какого-то жуткого насилия.

После разминки — этакого замысловатого ритуала пыхтения-кряхтения, напоминающего запуск старого двигателя внутреннего сгорания, — Проктор сделал коротенький шажок вперед и крутанул сальто. Его мощное тело перевернулось в воздухе. Он тяжело приземлился и едва удержал равновесие, согнув колени и размахивая раскинутыми в стороны руками. Восхищенный своим триумфом, этот верзила радостно затопал босыми ногами.

Мейтланд подождал, пока Проктор приготовится к очередному подвигу. Судя по его собранности и по тому, как тщательно он примерялся, было ясно, что следующий акробатический трюк представляется ему серьезным испытанием. Проктор сосредоточился, отмерил расстояние и отшвырнул ногой валявшиеся камни, словно крупный зверь, подыскивающий лучшее место для засады. Когда бродяга наконец снова подпрыгнул в воздух, пытаясь выполнить переворот назад, Мейтланд уже знал, что у него ничего не выйдет, и пригнул голову, увидев, как он шлепнулся, разбросав сапоги.

Ошеломленный, Проктор некоторое время лежал на спине, потом поднялся, удрученно глядя на свое неуклюжее тело. Он без энтузиазма приготовился ко второй попытке, но не решился и только стряхнул пыль с поцарапанных рук. Его правое запястье было рассечено. Пососав ранку, Проктор попытался сделать стойку на руках, но упал на колени. У него явно была нарушена координация, и переворот вперед получился лишь случайно. Даже попрыгать ему не удалось: скакалка через несколько секунд обмоталась вокруг шеи.

Тем не менее бродяга не упал духом. Он лизнул порез на запястье и радостно запыхтел, более чем удовлетворенный своими успехами. Озадаченный этим зрелищем, Мейтланд осторожно отполз.

Уловив какое-то шевеление за кассой, Проктор опасливо оглянулся и, прежде чем Мейтланд успел добраться до лестницы, исчез из виду, шмыгнув, как вспугнутый зверь, в густую траву.

Сзади в крапиве послышался легкий шорох. Мейтланд выжидал, уверенный, что Проктор следит за ним и что, если он сделает хоть один шаг, бродяга схватит его и скатит вниз по лестнице. Он прислушался к шуму машин на автостраде, размышляя о явной склонности Проктора к насилию и его закоренелой враждебности к миру интеллекта — миру, которому он и сам был бы не прочь показать, почем фунт лиха.

Мейтланд спустился по лестнице. Взглянув напоследок на небо и колышущуюся траву, он шагнул в подвал и заковылял вдоль стены. Когда глаза привыкли к сумраку, он окинул пристальным взглядом богемные плакаты, несвежую постель и кожаный чемодан с дешевыми шмотками. Кто были эти двое островитян? Какой нелегкий союз существовал между старым циркачом и этой неглупой молодой женщиной? Она производила впечатление классической хиппи, которая покинула зажиточную семью, забив себе голову вздорными идеями, и теперь скрывается от полиции из-за наркотиков или нарушения испытательного срока после условного освобождения.