— Нет! — вскрикнула Нэнси. — Нет!

Люди стали оглядываться.

— Хорошо-хорошо, — он поспешно отступил, подняв ладони, точно отгораживался ими от полоумной Нэнси.

Она вышла из аэропорта. Почему-то она думала, что уже ночь и горят огни, но был ясный день, и ей захотелось поскорей оказаться дома, она даже подумала, а вдруг Роберт ее ждет там, и бросилась к такси.

Дома, разумеется, никого не было.

Нэнси походила по комнатам, голова закружилась, пересохло горло, она выпила большую кружку воды из-под крана, вытерла мокрые губы. Айфон с черным застывшим экраном лежал на столе. Нэнси села в кресло, она смотрела на черное зеркало и забылась, уснула.

2

Мать Роберта жила в Канаде, они к ней летали как-то. Она им звонила раз в год, 31 декабря. Для нее канун Нового года был самой важной датой, в день рождения сына (она звала его на русский лад — Боря, Бобка) могла забыть позвонить, но 31 декабря звонила обязательно. И обязательно по-русски говорила: «С наступающим!»

Нэнси запомнила ее маленькой, худощавой, с чашкой кофе и сигаретой. Запах дыма и кофе был запахом детства Роберта. Цветом детства был синий, от синих книжных томиков, они стояли на полке в шкафу тесным рядом. Не новые, потертые, синие.

— Кораблики, — называла их его мать.

В шкафу стояли и другие книги, стояли, лежали, пылились — шкаф был забит. Книги, какие-то фигурки из расписной глины. Все запомнилось старым, с трещинами, все облупленное, из каких-то древних времен, из небытия вдруг вынырнувшее здесь, в другом мире.

Мать Роберта раскрывала синий том, там было что-то в столбик, на непонятном языке. Над пожелтевшей страницей стелился дым. Иногда мать закрывала глаза, забывала о дымившейся сигарете и слушала голос с черной пластинки, Нэнси не понимала, что он поет.

Нэнси проснулась и сидела с широко открытыми глазами. Черный неподвижный экран айфона напомнил ей движущуюся на проигрывателе пластинку и все русское, все чуждое — чуждое, но прочно связанное с самым близким человеком, с Робертом. Оно, русское, утащило его за собой, на дно черного озера. Непонятное, нежеланное. Нэнси решительно позвонила матери Роберта и вдруг сообразила, что не помнит ее имени.

Долгие гудки и ее голос:

— Нина?

Мать Роберта звала ее на свой лад, Ниной.

— Алло? Нина?

— Нет, — угрюмо откликнулась Нэнси, — Нэнси.

— Что случилось?

— Ничего, — ответила Нэнси, — Роберт уехал в командировку.

— Бобка? Это впервые так? И ты заскучала.

— Да. Я хотела вас спросить, как звали того певца с пластинки, вы слушали бесконечно.

— Я много чего слушаю.

— Он пел по-русски. Такой голос. Не знаю. Джимми. Он пел: «Джимми». Все остальное по-русски. Вы сейчас курите?

— Что? Да.

— И пьете кофе.

— Но не прямо сейчас. Его звали Вертинский.

— Как? Отправьте мне эсэмэс.

Длинное имя на осветившемся экране. Нэнси казалось, оно пахнет сигаретным дымом. Нэнси старательно забила имя в поисковик (на виртуальной русской клавиатуре).

Русские сайты не открывались, ссылки не работали. К счастью, нашелся эмигрантский сайт с его песнями. Нэнси включила одну, другую. Мужской голос то ли бормотал, то ли пел. Нэнси устала вслушиваться. Непонятные русские слова. Нэнси смотрела на отсвет лампы — она зашторила окна и включила боковой свет.

Выключила голос и вновь позвонила матери Роберта.

— Дорогая? — весело сказала та. — Я уже пью кофе.

— О чем он поет? Ну, в этой песне.

— О том, что Джимми хочет быть пиратом. Джимми — мальчик, ребенок, он работает прислугой на мирном пароходе, его бьет повар и все кому не лень.

— Он уехал в Россию.

— Бобка? Ничего страшного. Не переживай, скоро вернется.

— Нельзя вернуться из места, которого нет.

— Что ты несешь? Нэнси!

Нэнси отключила телефон.

3

Нэнси послонялась по квартире, открыла холодильник, вынула коробку молока, налила стакан и долго на него смотрела. Решительно собралась, надела плащ, закрытые туфли, захватила с собой зонт Роберта, это был зонт-трость, Нэнси нравилось идти и на него опираться.

На улице был ясный солнечный вечер. Нэнси расстегнула плащ и шла тихо, все ей казалось диким вокруг: люди, пролетающие по дороге машины, желтый осенний лист (хотя все деревья были по-летнему зелеными).

Она вдруг остановилась посреди тротуара, как будто забыла, куда идет, зачем. Прохожая женщина обратилась к ней участливо:

— Что-то случилось?

— Я думаю, — ответила Нэнси сердито.

Женщина извинилась. Нэнси стукнула зонтом о тротуар, развернулась и пошла к дому. В квартире она поставила зонт в стойку и погладила его черную изогнутую ручку.

Выпила не успевшее нагреться молоко и включила компьютер. Никаких новостей о России. Ссылки на русские ресурсы по-прежнему не работали.

На сайте британского университета Нэнси нашла громадную базу данных с русскими фотографиями, начиная с семидесятых годов XIX века; последняя была датирована 5 августа 2016 года.

На фотографии обычное шоссе с потоком машин. Сумрачный день (или утро, или вечер), светящиеся фары, собака сидит на обочине, насторожив уши, не собака, черный силуэт. Ничего особенного. Ничего особенно русского.

Нэнси разглядывала снимки, иногда ей казалось, что она видит это русское только на черно-белых снимках. Старые деревни, новостройки, старые люди, молодые, поля, животные, мальчишки в кепках, солдаты с папиросками, пассажиры с отрешенными лицами в вагоне метро. Нэнси казалось, что она находит русское, видит; но как это русское определить?

Она посмотрела на черный неподвижный экран айфона и коснулась его. Он мгновенно зазвонил, точно откликнулся на прикосновение. Нэнси вскрикнула.

Звонила мать Роберта. (Она так и значилась в адресном списке айфона: «мать Роберта»).

— Не разбудила?

— А сколько времени?

— Час ночи.

— Я не сплю.

— Я тоже не могу. Но у меня вообще бессонница дикая. Никаких новостей?

— Никаких.

— Я целый день в интернете, как безумная. Нэнси, ты меня слушаешь? Ты почему мне сразу не сказала, что случилось?

— Да. Я хотела вас спросить. Вот что. Я забыла ваше имя.

— А, ничего.

— Скажите мне его.

— Да. Конечно. Андреа.

— Нет. Ваше русское имя.

— Ты хочешь звать меня по-русски? Мило. Татьяна.