Она была брюнеткой, как мама. Как Дженис. Если бы мама стригла миссис Дэвис-Уайт, ее волосы рассыпались бы по полу темными кольцами. Но мама была незнакома с миссис Дэвис-Уайт и никогда ее не стригла. К ней ходили через знакомых: соседей, друзей, родственников, клиентов, оставшихся со времен работы в салоне. В «Прядке». Я ходил туда как-то раз во время одной из своих вылазок, но оказалось, что салон закрыли. Окна в завитках белой краски, вывеска: «Сдается», фамилия и номер телефона агента. После смерти отца мама работала там неполный день; потом ей подвернулось место в «Супермаге», и тогда она завязала с салоном и стала стричь дома. Клиенты приходили по вечерам, после того как она заканчивала смену в магазине, по выходным, или она ходила к ним на дом. Клиенты в основном были женщины. Иногда я оставался в кухне посмотреть. Больше всего я любил химию – как она пахла. И мне нравились волосы – то, как мама их отстригала и завивала, мыла и сушила. И как она отставляла мизинец, когда стригла, и быстрое «щелк-щелк-щелк» ножниц, и пучки черных, светлых или каштановых волос, которые, если пройтись босыми ногами по кафелю, прилипали к пяткам. А самих женщин, с их сигаретами, липкими розовыми губами и разговорами, я ненавидел. Ненавидел, когда они смотрели на меня, их улыбки. И эти вопросики и замечания, когда меня не было в кухне и они думали, что я их не услышу: «Как Грегори, не лучше?», или «Это из-за отца, это пройдет», или «А тебе не кажется, что надо, знаешь ли… побеседовать с врачом?» Потом они начинали рассказывать про собственных детей или мужей. Маме же в основном приходилось говорить в прошедшем времени. Некоторые клиентки приводили с собой детей, и я должен был играть с ними во дворе или в своей комнате. Веди себя хорошо, предупреждала мама. Впрочем, когда играть не хотелось, я устраивал так, что дети начинали плакать, даже те, которые были совсем уже не маленькие.

Химия – это химическая, или постоянная, завивка. Перманент. Только он никакой не перманентный, а всего на несколько месяцев. У миссис Дэвис-Уайт был перманент, и она пользовалась лаком для волос. Я подбирался к ней достаточно близко, чтобы ощутить запах и пощупать неподвижные, тугие кудри.

Девять часов: она вышла из культурного центра с двумя подругами. Я ждал в дверях магазина напротив, через дорогу. Вслед за женщинами я вошел в паб, уселся в уголке у входа со стаканом «Фанты» и принялся следить за ними, хотя их было плохо видно из-за сигаретного дыма и людей, сидевших за другими столиками со спиртными напитками. Миссис Дэвис-Уайт тоже пила (полпинты легкого пива с лаймом), но в отличие от подруг не курила. Я сидел слишком далеко и не слышал, о чем они говорили, но они много хохотали. Когда она смеялась, то становилась моложе, милее и больше походила на женщину, которая когда-то учила нас географии. Спустя какое-то время одна из ее подруг встала, держа в руках сумочку и показывая на пустые стаканы. Миссис Дэвис-Уайт помотала головой. Она потянулась вниз за своей сумочкой и тоже встала, уже надевая пальто. Они разговаривали, кивали друг другу. Миссис Дэвис-Уайт поцеловала подруг в щеки и направилась к двери, за которой была уже самая настоящая ночь. На пороге она обернулась и помахала: пока-пока. Я сосчитал до двадцати. И тоже вышел.

На главной улице было слишком оживленно, слишком светло. Я дождался, когда она свернет. Но я держался к ней близко, ей были слышны мои шаги. Пару раз она осторожно оглядывалась через плечо. Я был в капюшоне. Она пошла быстрее. Я тоже. Мы находились в переулке, куда выходили задние дворы домов; этот переулок я приметил еще по дороге туда. Показался конец переулка, и я стал ее нагонять. Нас разделяла всего пара метров. Мои шаги звучали громко, отчетливо, мы шли в ногу. Она затеребила замок сумочки, стала рыться, искать что-то. Нашла. Что-то металлическое, красное с серебряным, блестящее. Два широких шага, и я схватил ее за плечо, одновременно зажав ей рот ладонью, рванул к себе. Блестящий предмет упал на землю – флакончик, похожий на дезодорант. Сигнализация от насильников. В борьбе она задела флакончик ногой, и он укатился. Далеко, не достанешь. Задушенные вопли, острые зубы, впившиеся мне в руку; но я лишь вцепился сильнее, стараясь лишить ее равновесия. Ее ноги волочились по земле, цепляясь за булыжники мостовой. Она была тяжелая, но я тяжелее, больше. Сильнее. Было темно, под ногами валялась какая-то отсыревшая дрянь из разорвавшегося мусорного мешка. Дворы были огорожены деревянными заборами, так что из задних окошек домов нас увидеть не могли. Воняло котами. Я просунул руку ей под джемпер, полез пальцами под резинку леггинсов. Она рыдала в мою другую руку, давилась моим потом, кровью, плотью. Пыталась кричать, беспомощно цепляла пальцами воздух и ногтем большого пальца задела чувствительную кожу в уголке моего левого глаза. Пришлось схватить ее за запястье. Я повалил ее на землю лицом вниз, снова взялся за ее одежду. Пальто задралось, собравшись у плеч складками, леггинсы я спустил к коленям. Она стонала, вжимаясь лицом в грязный булыжник. Я тянул за трусы, пока они не лопнули, обнажив ягодицы, бледные во мраке ночи. Кожа белая, как бумага, как чистый лист. Я сунул руку между ее ног. Мокро. Мокрая плоть, волосы. Влага струилась по моим пальцам, по внутренним сторонам ее бедер и проливалась на землю, собираясь в ручейки в трещинах между камнями.

Я замер. Встал. Отпустил ее. Она всхлипывала, часто и коротко дыша; прическа была совершенно испорчена, лицо измазано слезами и моей кровью. Она ничего не сказала, даже не взглянула на меня, только поправила одежду, нелепо, на полусогнутых ногах, добежала до конца переулка и скрылась за углом. Я стоял и слушал, как постепенно затихают ее шаги, пока наконец единственным звуком, нарушавшим тишину улицы, не стало мое собственное тяжелое, прерывистое дыхание. Я поднял с земли ее шарф, аккуратно скатал его и сунул в карман.

Признаю, это было ошибкой. Через несколько месяцев его нашли у меня в комнате, и он стал одной из основных улик по моему делу. Наряду с картинками, разумеется, и записями по каждому эпизоду. И моим признанием. У следователей в Кардиффе ничего этого не было. Для них это стало очередным нераскрытым делом о попытке изнасилования. Описание нападавшего, полученное от жертвы, было малоинформативным: высокий, крепкий мужчина в куртке с капюшоном. Цвет кожи: белый; цвет волос: неизвестен; цвет глаз: неизвестен; примерный возраст: сколько? двадцать? тридцать? сорок? Было темно, он не снимал капюшона, напал сзади. Не произнес ни слова. Полиция разыскивала мужчину с ранами на руке и, возможно, с повреждениями левого глаза. Преступник между тем наутро после происшествия выехал из пансиона на Кафедральной улице и сел в поезд, идущий в Лондон, на вокзал Пэддингтон. К тому времени, как хозяйка пансиона прочитала в «Эхе Южного Уэльса» заметку о нападении на женщину и вспомнила – тут у нее, без сомнения, похолодело в груди – уродливую царапину на лице недавно съехавшего постояльца, нападавший был уже за сто шестьдесят миль от Кардиффа, в Южном Лондоне, в своей комнате, в муниципальном доме. Указанные им в регистрационной книге фамилия и адрес оказались вымышленными. Хозяйка пансиона смогла сообщить следователям только то, что мужчина был из Англии – определить по выговору, откуда именно, она затруднялась – брюнет с завязанными в хвост волосами и, да, самое странное, с разными глазами, одним зеленым и одним карим. На основе данного описания полиция изготовила и поместила в газеты фоторобот. Впрочем, в английские газеты история не попала. День выдался богатым на события, а нападение случилось в Кардиффе, не было серийным, и к тому же жертва фактически не была ни изнасилована, ни убита.