– Нравится?

– Да, – сказал я, – здорово!

– Это Высоцкий!

И вот он умер, и прямо в мой день рождения! Ох, как же мне было нехорошо от того, что он больше ничего для нас не напишет. Я не думал о своем эгоизме, ведь его песни не для услады – его песни для мысли, это инструмент, это способ выжить, это способ научиться любить и ненавидеть. И вот нет учителя. Нет человека, ради слов которого я когда-то взял в руки гитару. И это все в мой день рождения. Да уж, подарок от мироздания не из лучших, но, возможно, и это знак. Я опять вспомнил бабушку и ее слова о причинах и следствиях. Нет. Он для меня не кумир, нет. Но он Учитель с большой буквы и таким останется для меня навсегда. Отношение человека к творчеству Высоцкого для меня – один из индикаторов личности. Наличия личности или отсутствия таковой. При условии, конечно, что человек знает и слушал песни Владимира Семеновича.

Отпуск пролетел незаметно, и я вернулся в свой полк. Там меня ожидал перевод в забайкальскую тайгу, в район станции Ксеньевская, где был мой четвертый батальон и три заставы, вытянутых в цепочку по реке. Как мне и обещали, ближайший медицинский объект – военный лазарет ВДВ на станции Могоча находился за 200 километров по железной дороге. В летнее время автомобильных дорог практически не было, в зимнее – дорогу прокладывали по льду замерзших до самого дна рек.

У меня был маленький медпункт, отдельный бокс для особо опасных инфекций, военно-полевой набор хирургических инструментов, щипцы для удаления зубов, аппарат УВЧ-66 и инфракрасная лампа, под которой я спал в лютые морозы. Запас медикаментов был неплохой и с приличными сроками годности, спирта было 50 литров. Я приступил к своим обязанностям, и уже на третий день вступил в конфликт с заместителем батальона по тылу. В батальоне свирепствовала пиодермия, грибок стоп. Я быстро нашел причину – банальные кеды, совершенно бесхозные, и бойцы обували их по очереди, когда в свободное от службы время играли в волейбол или футбол. Я понял, что у меня нет ни средств, ни возможностей для дезинфекции, и принял решение уничтожить 100 пар кед, а их было именно столько. Я взял в помощники бойца, который к своему удовольствию разжег костер из обуви, зараженной грибком. Вечером в каждый солдатский сапог было залито по 200 миллилитров формалина в смеси с марганцовкой и еще не помню чем. Каждый солдат был обработан фунгицидом, облучен кварцевой лампой и промазан трехпроцентным раствором йода. Они выздоровели, но зам по тылу посчитал мои инквизиционные меры по отношению к спортивной обуви страшным самоуправством, а одномоментное лечение солдат всего подразделения – подрывом боеготовности. Он на полном серьезе назвал меня вредителем и пособником империалистов и китайцев, которые на той стороне речки только и ждали, когда я сожгу кеды. Мне редко везло на командиров в армии, но в этот раз комбат был адекватным. Он достаточно грубо заткнул рот тыловику, тем самым дав ему понять, что я хоть и на срочной службе, но задачи выполняю не менее важные, чем он.

На ближайший год враг мне был обеспечен. И он оказался не империалистом и не голодным китайцем, алчно разглядывающим в бинокль наши кедровые шишки, а заместителем командира батальона по тылу, имеющем разницу в возрасте со мной лет в пятнадцать минимум. Он доставал меня как только мог. Две недели я отбивался от его агрессивных атак, но наступил момент, когда конфликт был исчерпан. Я заказал сон и спросил, что мне надо знать, чтобы остановить этого агрессора. Я увидел его в гипсе. Он сидел и перебирал бруснику: бело-розовые ягоды – в одну сторону, а красные – в другую. Проснувшись, я стал вспоминать детали. Зам. по тылу, гипс, ягоды… Я пошел в лес, нашел бруснику. Красной еще не было – вся сплошь бело-розовая, неспелая. У меня на родине брусники нет. Интересно, когда она здесь спеет, надо у местных спросить. По дороге мне попались пацаны на велосипеде. Я их остановил:

– А когда брусника поспеет?

– А это когда мы в школу пойдем. После 5-го сентября обычно ходим ее собирать.

А сейчас 20 августа, значит, еще дней 10–15 мне его терпеть. Ладно. Потерплю. Я ушел в состояние глухой обороны: есть, так точно, никак нет. Я ждал 12 дней. На 13-й день, снимая пробы на кухне – а это была моя довольно приятная обязанность – я записал замечание по качеству приготовления третьего блюда, а конкретно – киселя, который повар не кипятил, а просто размешал в бачке с горячей водой. Та проба, что мне принесли, оказалась на голове у повара, а обед личного состава был задержан на время приготовления нового киселя. Задержка обеда в армии – это своего рода ЧП. Война войной, а обед по расписанию. И это не просто поговорка – это жесткое правило, обязательное к исполнению. Что тут началось! Солдаты ропщут: желудочный сок выделился минута в минуту, а еды нет! Я переключил их гнев на нерадивого повара, которого они пообещали накормить уже несъедобным продуктом, а вот истерики зам. по тылу мне избежать не удалось. Он кричал, брызгал слюной, растоптал свою фуражку и обещал гноить меня на губе до самого дембеля. Я смотрел ему в глаза и ждал, ждал, ждал, когда же он наконец проорется и будет способен услышать меня. Он проорался, а я объяснил причину задержки приема пищи. Не спеша, методично и пунктуально я говорил об особенностях термообработки продуктов питания и возможных последствиях нарушения технологии. Я вплел в свои слова его же обвинения в диверсии, саботаже и попустительстве, так как повар – его непосредственный подчиненный, а в конце я сказал: «Вы совершенно напрасно преследуете меня за то, что я правильно исполняю свои служебные обязанности. Ваше несправедливое преследование будет остановлено в течение десяти ближайших дней и скорее всего на физическом уровне».

Он замолчал. Он пялился во все глаза и ноздри его трепетали.

– Это что, угрррррозззаааа? – он просто прорычал это слово. Угрррррозззаааа?!

– Нет, это свершившийся факт.

Мороз шел по коже, и я знал, что это не от страха, а от того, что так и будет.

Он сломал ногу, вылетев на повороте с заднего сиденья мотоцикла. Я сам накладывал шину на его ногу и сам сопровождал его в лазарет в кабине локомотива товарного состава. Он все время молчал и уже после того, как его осмотрели, просветили на рентгене и наложили гипс, спросил:

– Как ты это сделал?

– Это не я, это ты сам себе сделал.

Я говорил ему «ты», а он даже и не подумал меня одернуть и напомнить о субординации. Больше он никогда не вмешивался в мою работу.

Служба продолжалась, я лечил бойцов, офицеров, их жен и детей, которые периодически болели или травмировались. Мне приходилось делать все, что я умел, чему меня учили. Я не могу сказать, что был сильно загружен работой, как-то постепенно все выровнялось. У меня появились друзья, и было свободное время для чтения книг. Читал я, как и в детстве, по ночам, а книги покупал в магазине, маленьком магазине рядом со станцией. В этом магазине было пять покупателей: замполит, жена командира, учительница местной школы, сама продавщица книжного магазина и я. В то время я получал 20 рублей 70 копеек и, кроме как на книги, эти деньги мне девать было некуда. Книги были хорошие, разные, изданные в Иркутске Восточно-сибирским книжным издательством. Раз в неделю из Читы приходил поезд, который, кроме продуктов, привозил литературу. За год службы у меня скопилась приличная библиотека. Прочитанные книги я отправлял почтой родителям, а себе покупал новые. Никаких ЧП, никаких кризисов – все было спокойно до одного случая.