— Старшина, — протягивая руку за фуражкой, приказывает подполковник. — Остаётесь за меня. Срочно займитесь уборкой. Я в штаб, на разведку: что там и вообще…

— Есть!

В оркестровом классе возникает нервная суета, постепенно переходящая в целенаправленную работу.

— Тимофеев, — старшина «вылавливает» нужного музыканта, в упор смотрит глазами подполковника. — Это твоя работа со Смирновым?

— В каком смысле?

— С телевидением… в каком… — раздражаясь, повествует старший прапорщик. — Вы меня подставили… с самоволкой. Будто не понимаешь.

— С телевидением? — переспрашивает прапорщик. — Никак нет, товарищ старший прапорщик, с телевидением.

— Тогда, как он туда попал, я спрашиваю? Только не ври мне…

— Сам не понимаю… Вообще-то они обещали его не показывать… — мнётся музыкант. — А в остальном… Вы же знаете, товарищ старшина, консерватория же всегда должна шефствовать над средними учебными заведениями… Должна! Вот мы и это, оказали посильную помощь… в воспитании эстетического и культурного уровня подрастающего поколения. Сами же говорили!..

— Я?! — изумляется старшина. — Когда это я такое говорил?

— Вы всё время нам это говорите… Всем! Что мы, музыканты, должны нести в массы, в народ, высокую культуру и эстетику, как базисную платформу в формировании личности современного человека… Вот. Это же вы говорили? Вы!

Старшина несколько теряется, но принимает на свой счёт почётную ответственность.

— Ну, в общем-то… правильно всё это, конечно… Только… Зачем же на всю страну-то сразу…

Тимофеев полностью похоже с этим согласен: не хорошо, конечно, говорит его вид, если сразу, и на всю страну.

— Я их предупреждал… — осторожно замечает он. — Они обещали.

— Предупреждал он, они обещали!.. — играя голосом, в сердцах передразнивает старшина. — Это хорошо если только наш дирижёр что-то ночью по телевизору увидел, а если ещё кто… из командования, например, из дивизии… А? Как наши срочники за всякие училища на конкурсах выступают. Это же не положено. Чёрте что! У меня в голове такое не укладывается. Пойти в самоволку и засветиться на телевидении… это вообще… Ни в какие ворота. И всё ты! — ткнул пальцем в грудь провинившегося прапорщика. Тимофеев попытался было рот открыть. — Молчать! — в соответствующем «тонусе» оборвал старшина. — Это твоя работа, я знаю, и не спорь. Будешь спорить, накажу… понимаешь… Так же и под прокуратуру с вами можно залететь. Предупреждать же в конце концов надо, понимаешь.

— Виноват, товарищ старший прапорщик. Больше не повторится. Да и парню размяться тогда надо было… Я подумал… Диплом к тому же…

— Диплом… — остывая, эхом, вторит старшина. Но вдруг спохватывается, боясь забыть. — И вот ещё что, Тимофеев. И не вздумайте больше на всякие ваши халтуры срочников с собой брать. Не дай Бог! Категорически. Узнаю, всех накажу на полную катушку… Тебя первого.

— О, опять меня! А меня-то за что?

— Знаю за что! Твоя это потому что работа. Понял?

— Так точно. Понял.

— То-то, — Хайченко уже выдохся, но отдельные сотрясания воздуха ещё проявляет. — И своих подпольщиков всех предупреди… Ясно!

— Так точно. Ясно.

— Всё, идите, занимайтесь делом!..

— Есть, заниматься делом.

— Понимаешь…

Ну, это уже просто пар. Дуновение всего лишь… Потому и не опасное.

Следующий день.

Вторник.

Тот же класс.

Заметны разительные перемены: всё блестит и сверкает.

Личный состав тоже — свеж и бодр. Томится, как свежий борщ под крышкой, как новенький штопор в праздничном ожидании девственной цельности пробки.

Музыканты, косятся на дверь, разгуливают с инструментами в руках и на перевес, как с автоматами. Не столько раздуваются, сколько делают вид, что заняты инструментом. Да и разгуливают потому, что жаль пока брюки мять…

Срочников тоже не узнать, все в «парадках». Парятся.

Подполковник свежий китель надел, и туфли новые. На вешалке еще круче дыбится своей взлётной кривизной новая его фуражка. Новейшая. Парадная.

Чуть в сторонке, с инструментами, стоит группка озадаченных житейскими обстоятельствами музыкантов.

— Я думаю, мужики, этого лейтенантика обязательно нужно будет в кабак сводить. Проверить на русское гостеприимство, на устойчивость, и прочее. Как думаете? — Ведёт тему озабоченный патриотической проблемой Евгений Тимофеев, трубач.

— Обязательно! Как пять копеек. А где башли взять? Это ж, целая куча баксов… — Ужасается прапорщик Мальцев. Геннадий Мальцев, тромбонист.

— Где-где… А может, ко мне, на хаус? — гостеприимно предлагает выход Сашка Кобзев, кларнетист. — А?

— Ну, конечно, к тебе на хаус, — всполошившись, ехидничает Трушкин. — Опять твоя тёща в рот будет заглядывать, да рюмки считать… «Какая дороговизна вокруг, какая дороговизна… Вот раньше, вот раньше…» Еще чего доброго привяжется к нему, к этому Гиллу, с рекламой своей коммунистической партии, как та тётка с «Кометом», не оторвешь.

— Ага, или начнет опять всех жизни учить, как тот Жирик. Нет-нет, это не пойдет. — Добавляет Женька Тимофеев. — Она меня еще прошлый раз во как достала, до сих пор отойти не могу. Ты меня, Санёк, извини, но не с американцем к тебе в гости идти, разве что с Зюганычем.

— Да я чего, я понимаю, — огорчённо разводит руками Кобзев. — Сам по ночам вздрагиваю… Уж дома, верите нет, и табурет её опять починил, и посуду мою… иногда. Даже мусор стал выносить… а ей всё мало и мало — зудит и зудит. Телик с ней вообще не возможно смотреть, заманает почище любого комментатора.

— Ладно, не плачься, не у тебя одного…

— Да, Санька, не уводи мысль в сторону, — чутко следит за ходом стратегического планирования Тимофеев. — Что делать-то будем, чуваки, где башли на кабак брать, а?

— А может, к Ленке завалимся? — предлагает вариант находчивый Лёва Трушкин. Левон Арнольдович, если официально. Он армянин. В оркестре на тубе играет. — Ну, к той, с вещевого рынка. — Видя, что коллеги не врубаются, поясняет. — Ну, рыжая такая… — Показывает руками силуэт виолончели. — Помните? Ля-ля-ля, тополя… А я люблю военного, такого здоровенного!.. Ой-ой, приходите-приходите, мальчики!.. Я был пару-тройку раз, нормально, ага. Всё есть, кроме джакузи… И сама ничего…

— Может, у неё и занять? — подсказывает Кобзев.

Их размышления прерывает резко открывшаяся входная дверь…

Чуть с заминкой в дверях, в оркестровый класс первой входит совсем молодая женщина в военной форме не нашего образца. Она в высокой пилотке, с яркой задиристой цветной эмблемой, военной рубашке с отложным воротником, украшенной военными бирками и опознавательными нашивками, брюках и высоких ботинках на толстой рубчатой подошве. Без какого-либо макияжа, лицо милое и улыбчивое, загорелое и в веснушках, каштановые волосы аккуратно подобраны и уложены под пилоткой. Фигура явно спортивная, подтянутая. Небольшая грудь, как на манекене, легко просматривается под натянутой рубашкой, аккуратные формы бедер обозначены облегающими брюками, свободно ниспадающими к ботинками. Как говорится, всё есть, но не на показ. В руках у неё дорожная сумка средних размеров, на плече тяжёлый фотоаппарат. На кармане пристегнута пластиковая карточка иностранного гостя. За ней «вальсирует» радушно улыбающийся воспитательный полковник, за ним молодой с подвижным лицом капитан с противогазом через плечо (признак планового «химдыма» в этот день в полку), — надо понимать, капитан, из особого отдела, в роли переводчика. Ещё кто-то был, их уже не заметили.