— Вы мне так и не объяснили, почему сегодня все стало не таким, как всегда, таким странным.

— Не пытайся этого понять. Принимай все, как оно есть, как самое драгоценное сокровище, не трать его и не думай о нем, все равно ничего не придумаешь: вся странность рассыплется на клочки отживших понятий. Я покажу тебе человека, который уже сделал это, — он здесь. А главное, не старайся выразить этого никоим образом, даже не говори об этом ни с кем — иначе вляпаешься в искусство, а по мне видишь, чем это пахнет: мне хочется все сделать еще более необычным, я нагромождаю одну невозможность на другую, чтоб как-то справиться со всем этим. А эта тварь ненасытна — ей все мало. К напряжению таких минут привыкаешь, как к водке или даже к чему-нибудь похуже. А потом уже ничего нельзя поделать: приходится идти дальше, вплоть до безумия.

— А что такое безумие?

— Ты хочешь услышать классическое определение? Несоответствие действительности внутреннему состоянию, доведенное до определенной степени, превышающей принятые в данной среде нормы безопасности.

— Так вы уже сумасшедший? Ваша музыка опасна, потому вы и не признаны.

— В известной степени это так. Какой нахальный малый. Ты не пропадешь в жизни, но остерегайся безумия. Трудная задача — сохранить ценность необычности, которую ты сегодня впервые почувствовал, не думая о ней и не называя ее. Она должна светить, как лампа сквозь молочное стекло, но не дерзай разбивать оболочку и вглядываться в сам источник света. Тогда ты будешь всматриваться в него, пока не ослепнешь, что как раз и грозит мне. Возможно, если б я мог жить так, как мне хотелось, я не был бы художником. Причиной тому, видимо, мое увечье. Так ныне появляются творческие личности. Благодаря компенсирующим факторам...

— Но на практике...

— Далась тебе эта практика. Я не скажу, как тебе лечь под эту бабу или что тебе съесть на завтрак. Я лишь говорю: старайся сохранить в первобытном состоянии то, что ты сегодня в себе открыл, и научись владеть собственной силой. Это труднее, чем побороть в себе слабость — поверь мне.

«Так ли я силен, как кажется этому уроду? — подумал Генезип. — Впрочем, наверное, никто не знает, насколько он силен, пока не испытает себя». — «Мы всегда сильнее, чем нам кажется», — вспомнились ему слова отца. — «Сила характера проявляется в преодолении минутной слабости», — мелькнула фраза из каллиграфических прописей для третьего класса. Все это не подходило к данной минуте. Какое ему сейчас дело до проблемы силы? Тенгер был доволен. Болезненную скуку своего реального существования на фоне страшной борьбы с неизвестным в сфере чистых звуков можно было перебить только тем, что популярно называлось «совать нос в чужие дела». Это определение пришло в голову княгине. Тенгер нуждался в том, чтобы говорить другим о подстерегающих их опасностях, выявлять у них подсознательные мотивы поступков, пророчествовать, советовать — одним словом, подправлять, насколько удастся, чье-либо предназначение — кроме музыки, это более всего занимало его, хотя у него было мало подопытных объектов. В Генезипа он впился словно клещ. Он связывал с ним не только надежды на улучшение своих финансов — Генезип давал ему прекрасную возможность привить свои бредовые идеи другому и тем самым утвердиться в собственной значимости.

Вошла хозяйка дома, невысокая блондинка с острыми скулами, идеально прямым носом и ореховыми зрачками узких глаз. Одухотворенной она казалась, к сожалению, лишь по первому впечатлению. В узких ее губах таилась коварная чувственность, а широкая челюсть придавала ее лицу (если приглядеться) дикое звероподобное выражение. Голос у нее был низкий, металлического тембра, вибрирующий, словно от слез и скрываемой страсти. Тенгер неохотно представил ей Генезипа.

— Прошу вас, господин барон, отужинать с нами, — слегка заискивающе пригласила госпожа Тенгер.

— Обойдемся без титулов, Марина, — резко прервал ее Тенгер. — Конечно, ты, Зипек, останешься на ужин. Не так ли, Зипек? — Тенгер бестактно подчеркнул обращение на «ты». Скорее всего, этим он хотел импонировать жене.

Через холодные сени они перешли в другую часть дома, устроенную по-крестьянски. Двое детей Тенгера хлебали простоквашу. Генезипа подташнивало от запахов и общей психической атмосферы. Несоответствие одной и другой комнат, беседы и действительности неприятно бросалось в глаза. Однако и в этом проявлялась неприятная сила хозяина дома. «Как же отвратительна иногда бывает сила», — думал Генезип, наблюдая за семейством как единым целым. Мысль о физической близости родителей, несмотря на всю его неопытность, была до боли неприятной. Через открытую дверь, ведущую в другую комнату, было видно широкое супружеское ложе — наглядный символ этой отвратительной комбинации тел. Половые отношения этой пары, должно быть, были невыносимым страданием, сравнимым с сильнейшим кожным «malaise» во время гриппа, с неимоверным занудством третьеразрядных гостей, с тюремным отчаянием, с унынием цепного пса, наблюдающего за играми других, свободных собак. Чета Тенгеров вместе напоминала такого пса — о двух головах. Но было в них и что-то болезненно сладострастное. (Госпожа Тенгер начинала нравиться Генезипу, но кристаллизации чувства мешал образ небезызвестной ведьмы.) Спустить бы их с цепи, — помечтал он. Все и было на самом деле так, как он думал, но Тенгеру гениально удавалась сложная сублимация своих страданий, и хотя теоретически он знал о другой, счастливой жизни, без постоянно болезненного, как мочевой пузырь больного уремией, уныния, иной образ жизни для него был практически невозможен, как тень от конуса на шаре в четвертом измерении. Например, такие банальные вещи, как поездка в собственном автомобиле по французской Ривьере, лангусты, шампанское и дорогие девицы представлялись ему столь же абстрактными, как символическая логика Афаназоля Бенца. Все повседневные неурядицы проходили через осмотическую мембрану чистых звуков, весь трюизм бесстыдного ежедневия трансформировался в другое измерение и тем самым оказывался оправдан. Но как именно это происходило — не знал никто, даже сам Тенгер. Переход был мгновенным, как от пьянства к кокаину — «czik i gotowo». «Тайна гения», — говорил иногда в пьяном виде о себе изобретатель этого метода.

Тяжелое молчание угнетало всех. Даже дети, с которыми безуспешно пытался заигрывать Путрицид, почувствовали тяжесть атмосферы, сгустившейся, как белок под воздействием уксуса, под влиянием незваного гостя и бремени состоявшегося разговора. [Во время каникул Зипеку никуда не позволяли ходить, кроме как на спортивные прогулки с егерем Зигфридом, поэтому он не знал даже ближайших соседей. Он не участвовал даже в домашних приемах. Такой системы изоляции придерживался старый Капен, который хотел, чтобы сын получил интересные впечатления тогда, когда станет достойным их. И вот теперь, когда Зипек вдруг «дозрел» — не потому, что получил аттестат зрелости, а испытав ощущения спущенной с цепи собаки, — самые незначительные вещи производили на него убийственное впечатление. Он почти не верил в свою свободу — боялся, что очнется от этого состояния, как ото сна.]

Когда он уже прощался после ужина, так и не утолив жажды познания мучавшей его тайны, Тенгер вдруг ни с того ни с сего сказал... [Не мог он так просто, в половине десятого расстаться со своей новой жертвой. Перспектива проявить на этом экране свою полусгнившую в унынии сущность была слишком заманчива. К тому же ему требовалась конкретная победа над красивым и противным ему юношей — не только над его душой, но и над его телом, — чтобы вновь ощутить свою мужскую силу. Не в этом ли заключается таинственный фактор, способствующий созданию деформированных образов действительности? Самая малая деталь удерживает конструкцию от развала на отдельные части. Внутреннее напряжение было поистине страшным. «Wy żywiotie na bolszoj szczot, gaspadin Tengier», — так сказал некогда Бехметьев. Но никто не отдавал себе отчета в тонкости этой комбинации. Да и кого это интересует? Может быть, автора какой-нибудь биографической книги, лет через сто, когда уже ничего нельзя будет проверить. А последняя симфония, брезжащая в его пространственном воображении как его наивысшее достижение, не получила пока достаточного допинга, чтобы появиться на свет из кровоточащего авторского нутра. Впрочем, это только называлось симфонией — это была поистине Вавилонская башня несочетаемых между собой тем, в возможность построения которой не верил иногда сам несостоявшийся ее автор. Может, это было его последнее творение? А что потом? За мглистыми очертаниями гигантского замысла простиралась необозримая пустота. При этом невозможность услышать свои симфонические произведения в исполнении оркестра доводила Тенгера до дикого отчаяния, граничившего с безумием. Это вынужденное «воздержание» развило в нем такое дьявольски изощренное воображение, что он слышал невозможные для других сочетания звуков, их ритмы и краски. Но это ничего для него не значило — ничего, черт побери!]