Уверенно взявшись за холодный металл, ламы, что шли первыми, первыми полезли вверх. Остальные – за ними – каждый в свой черёд. Всё в тех же нарядных одеждах и шапках. Жаль, я не знала тогда сложного слова «фантасмагория», ибо зрелище было именно фантасмагорическим! Пение стало ещё более тихим и каким-то жалобным, и всё же светлая энергия не покидала нас.

Сколько по времени мы лезли – не знаю. Я считала ступени и впоследствии, помнится, даже передала их количество во время сеанса связи, но, едва передав, выкинула из головы цифру. Руки и ноги двигались спокойно, размеренно, лёгкий транс предотвращал и усталость, и панику от мысли, какой же глубины тот колодец, что остаётся под тобой.

Долго ли, коротко ли, наступил момент, когда мы увидели свет над головой. Карабкаться вверх по лестнице становилось между тем всё труднее. Впервые в жизни я поняла, что это за ощущение, когда тебе не хватает воздуха. Ну то есть как «впервые»? Был же ещё случай с остановкой сердца. Но тогда всё произошло стремительно, сразу началось отключение сознания, умирание. А тут – и не умираешь, и не дышишь как следует. А надо продолжать тащить своё тело всё выше… Бедный отец! Бедный Николай Иванович! Того и другого эти мучительные ощущения подстерегали и в обычной жизни на каждом шагу… Вверху и внизу я слышала тяжёлое прерывистое дыхание десятков людей. Весь колодец наполнился, как плеском воды, этим дыханием.

Тем не менее мой наглый молодой организм и к этой ситуации как-то приспособился, я вскоре забыла о нехватке кислорода и перестала её замечать. К тому же настал конец нескончаемому подъёму. В расширявшемся с каждым шагом проёме – свет дня, белая пелена тумана, и один за другим мы повылезали на покатый склон, покрытый снегом. Свет от снежной вершины, где мы оказались, – яркий, слепящий. Но ни солнца, ни неба над нами – один влажный туман. Сразу пробрало ледяным ветром и промозглым холодом. Хорошо, что вернувшееся медитативное состояние отчасти согревало изнутри.

Теперь мы стояли полукругом, с видом на покрытые снегом склоны и незнакомую долину внизу. Ламы распелись звонко и вольно. Мы купались в море энергии. Только немцы выглядели среди всего этого света серыми воронами: их не выталкивало из круга, но для Великих энергий они оставались непроницаемыми.

Я же задавалась вопросом: как получается, что ламы, такие просветлённые, якшаются с фашистами? Ответа не находилось. А если припомнить покои для тайных ритуалов, наполненные совсем другой энергетикой, то можно было окончательно запутаться. Зато такие аналитические упражнения служили прекрасным отрезвляющим средством от любого тибетского транса.

Церемония окончилась совершенно неожиданно для меня, поскольку не было какой-то особенной, заметной «точки». Просто ламы прекратили петь, смешали строй и стали разоблачаться. Они поснимали свои парадные шапки и положили их в котомки, а в одеяниях так и пошли дальше: куда ж их денешь? Но с меня стащили белый балахончик и тоже убрали в котомку.

Впоследствии я пыталась узнать, что за ритуал проводили ламы с моим участием. Но бывшие члены экспедиции объяснили только, что эта церемония была разработана специально для дня нашего отлёта, прямых аналогов ей нет. В чём заключалась моя роль? Не имею понятия: не было каких-то особых ощущений, кроме лёгкого трансового «похмелья».

Итак, неожиданно быстро мы собрались и двинулись в дальнейший путь по неприметной каменной тропе. Тропа, удачно прикрытая скальными выступами, оставалась свободной от снега, хотя кругом он лежал. Извиваясь, она вела нас от вершины горы вниз по склону, обращённому к новой, незнакомой долине. Если в долине с монастырём зеленела изумрудная трава, росли леса, встречались густые заросли кустарников, то здесь – насколько хватало глаз – перед нами лежало безжизненное жёлто-бурое ровное каменистое плато.

Похоже, немцы не знали дороги, так как ламы уверенно шагали по тропе впереди. Я больше не требовалась тибетцам, а по тропе, покрытой то ледком, то осыпями, шла не слишком уверенно, поэтому скоро оказалась в хвосте процессии, среди «своих». Едва заметно вечерело. Неужели не доберёмся до равнины засветло?! Немцы – то один, то другой – поглядывали на меня с возраставшим сочувствием. Глаза их в эти минуты становились даже добрыми. Вскоре я споткнулась на очередной осыпи, и Фриц – самый мягкосердечный в отряде – спросил прямо:

– Устали, Хайке?

Вообще-то запаса выносливости мне хватило бы ещё надолго, но было любопытно, что он станет делать, если я подтвержу, что устала, и я кивнула.

– Тогда полезайте ко мне на закорки! – решительно заявил Фриц.

Наклонившись, он ловко подхватил меня и устроил у себя за спиной, как рюкзак. Довольно удобно! Если бы ещё прикосновения немцев не казались мне такими же отталкивающими, как их запах!

Хоть все в отряде, без исключения, теперь обращались ко мне подчёркнуто уважительно, на «вы», но относились, конечно, как к ребёнку. Вспоминали своих собственных малых детей. Тощенькая, в бесформенном балахоне, с отрастающим белёсым пушком на голове – настоящий гадкий утёнок. Немцы восхищались мной как феноменом, но как ребёнка жалели. Именно всю силу этого своего отеческого сочувствия они и вкладывали в каждое потрёпывание по руке, поглаживание по голове, полуобъятие. Их энергетика в такие моменты становилась густой, тяжёлой, «земляной». На расстоянии она – как холодная сталь, но это – энергетика верхних уровней. А в непосредственном соприкосновении начинаешь больше ощущать энергию нижних центров.

Оказавшись сначала в руках Фрица, а потом – тесно прижатой к его спине, я чуть не задохнулась от того, что его удушливо плотная аура облепила меня со всех сторон. Справедливости ради: этот человек относился ко мне действительно очень по-доброму, но энергетика…

Дома я не испытывала ничего подобного. У тех, кто брал меня за руку, обнимал за плечи, энергетика была лёгкая и чистая. У отца – мягкая, горячая. У начальства – чёткая, простроенная. Но всегда – лёгкая и чистая. Про женщин я не говорю: женская энергетика вообще другая.

Немецкие же прикосновения мне всё время хотелось отлепить от себя, отчиститься, отдышаться. Я терпела и старалась привыкнуть. Впоследствии выяснилось, что лишь члены экспедиции обрушивали на меня такой густой поток медвежьей нежности. В научных коридорах «Аненербе», напротив, царили холодность и отстранённость, устраивавшие меня гораздо больше…

Сумерки сгущались, а наш отряд ещё не одолел спуск. Нагло продолжая ехать на закорках у Фрица, я слушала его доступные объяснения, как устроен самолёт и почему он летает, и гадала: неужели мы продолжим путь в темноте? Или станем укладываться на ночлег прямо на узкой тропе? Не угадала! За поворотом тропинки обнаружился нависший скальный выступ, а под ним – углубление вроде грота. Туда-то мы и забрались. Место было определённо приспособленное для ночлега многими поколениями путешествовавших: ровное, расчищенное. Мы наскоро пожевали какой-то сухомятки и улеглись, завернувшись в одеяла и спальные мешки. Меня, к сожалению, заботливо разместили в центре этой сонной композиции, и я опять оказалась облеплена и придавлена со всех сторон тяжёлой энергетикой истинных германцев.