Впрочем, почему безвозвратно и почему – потерянными? Любой из этих предметов мог однажды всплыть в самом неожиданном месте: Дорнблатту вспомнилась пошленькая история о том, как один из прежних королей Арлании потерял по пьяной лавочке свою корону в уборной. И далеко не факт, что первым их обнаружит один из сторонников Света. В конце концов, никто из белых магов, кроме хранителей, никогда и не занимался такими поисками. Для чернокнижников же Венец являлся самой заветной целью: ведь с его помощью они могли сдвинуть в свою пользу чаши весов в вечном противоборстве…

Этот предмет, пожалуй, представлял наибольший интерес во всем арсенале Ингардуса. Истинное происхождение Венца было скрыто под завесой тайны – гораздо более плотной и мрачной, чем любой другой вопрос в истории Схарны. Что-то очень скверное было связано с Венцом Мрака, и в качестве источника этой скверны скупые на информацию древние свитки называли не черную магию, с помощью которой был создан сей артефакт, а… самого Ингардуса. Похоже было, что ради победы Света знаменитому магу пришлось пойти на более страшное преступление, чем простое использование черных заклятий.

О том же, что именно представлял собой Венец, оставалось только гадать. Но ректор Академии не собирался раскидывать карты или сжигать в камине набитую змеями свиную шкуру. Он хотел найти способ в корне пресечь грозящий Схарне новый конфликт, а не составить полную биографию Ингардуса.

Дорнблатт находился сейчас в своей личной библиотеке, где хранилось множество книг и документов, отсутствовавших в общих хранилищах Академии. Благодаря этим текстам он знал историю и теорию магии гораздо лучше, чем кто-либо другой. Но даже ему не была известна вся правда. В самом лучшем случае – лишь половина ее.

Только сейчас Дорнблатт начинал понимать, что ситуация получается чересчур уж запутанная. Вроде бы история Арлании была свободна от свойственных многим другим мирам губительных интриг, когда свергают не только правителей, но и богов, и каждые десять лет переписывают школьные учебники. И, тем не менее, выглядело все так, словно много лет назад кто-то принялся уничтожать или же очень надежно прятать важные свидетельства, которые пролили бы свет на загадки прошлого и помогли решить серьезные проблемы в настоящем и будущем. Нет, не могли, никак не могли самые ценные исторические архивы Схарны содержать столь скудные сведения, и уж тем более не должны были в ряде случаев противоречить друг другу.

«Похоже, тишина и покой, долгие годы царившие в нашем мире, были не более чем маскировкой для чьих-то недобрых планов, – нахмурив косматые брови, думал Дорнблатт. – А под этим покровом все это время бурлило, вызревая, что-то весьма нехорошее. Иначе откуда взялись многочисленные нестыковки, скрывающие истинную суть происходящего? Чернокнижники тут вряд ли причастны: им в Академию вход заказан. Страшно даже подумать, какие тайны могут храниться под толщей времен. Хорошо бы еще, они не омрачали сегодняшний день».

Закрыв книги, Дорнблатт хотел сначала поставить их на полку, но мгновением позже решил, что еще вернется к ним вечером, и аккуратно сложил тома на столе. Затем старый маг прошествовал через несколько комнат, составлявших его персональные покои, запер входную дверь – он мог, конечно, и не делать этого, но привычка сохранилась еще с похороненного под громадным временным пластом босоногого деревенского детства – и начал спускаться вниз по лестнице, направляясь туда, где ждал его другой маг, бывший на тот момент самым интересным собеседником, которого ректор Академии магии смог бы найти на всей Схарне…

Невысокий худощавый человек с потрепанной полупустой котомкой за плечами вошел в Эльнадор на самом закате дня. Был это не кто иной, как тот самый путник, что немногим ранее отказался прокатиться до города на телеге Заффы. Черты лица его были сухими и жесткими, а взгляд – острым и цепким, но в то же время – испуганным. Любому, кто смотрел в эти глаза, сразу становилось ясно, что их хозяин внимательно всматривается в окружающий мир не с целью чем-нибудь поживиться, а постоянно выискивая опасность, от которой стоило бы спрятаться или убежать.

Поживиться он, конечно, тоже был не прочь. Но, к сожалению, жизнь не научила этого невзрачного биланца по имени Велон Сарадип быть шустрым и вертким, как того требовали правила проживания в густонаселенном мире. Увертливым он был – это да, но лишь если дело казалось адресованных ему пинков и затрещин. Быть тем, кто сам отвешивает затрещины менее расторопным согражданам, тем, кто делает деньги из воздуха, а не штопает оставленные ножами воров прорехи в своих карманах… вот этого Велон как раз и не умел. Само собой, при таком раскладе особых успехов в жизни не добьешься. А существование в роли вечного неудачника сделало этого человека мелочным, мстительным и желчным. Велон не мог как следует постоять за себя в столкновении с уличными грабителями, но был вполне способен учинить подлость лучшему другу – всего лишь за шутку, которая, по мнению Сарадипа, унижала его достоинство. Хотя унижать особенно было нечего.

Несмотря на то что высшие силы, следи они за жизнью каждого человека, вряд ли сочли бы Велона достойным лучшей участи, чем та, которую он имел, сам биланец неистово к ней стремился. Он, разумеется, искренне полагал, что заслуживает всеобщего уважения и любви, а получить все это – лишь вопрос времени.

Как именно? О, Велон, по его собственным словам, являлся обладателем самых разнообразных талантов, каждый из которых сулил признание и финансовое благополучие. Например, выходя из театра после вечернего спектакля, он заявлял всем, кто находился поблизости, что игра исполнителя главной роли не стоит выеденного яйца в сравнении с тем, как мог бы представить эту роль на сцене великий Велон Сарадип. Когда же его спрашивали, почему он не пойдет работать в театр, Велон презрительно фыркал, отмахивался и говорил, что это не его уровень. Вот королевский театр в Эльнадоре – такой вариант еще стоит чего-то, а разменивать свой талант в провинции, где его все равно по-настоящему не оценят и не поймут, Сарадип не станет.

Из подобных пафосных заявлений состояла вся его жизнь. «Я быстро бегаю». «Я прекрасно готовлю». «Я замечательно стреляю из лука». «Я разбираюсь в породах охотничьих собак лучше, чем королевские егеря»… За свои двадцать семь лет Велон произнес в сотни раз больше подобных фраз, ни одна из которых никоим образом не соответствовала действительности. Величайшим счастьем этого человека было, должно быть, то, что никто ни разу не попросил его продемонстрировать хотя бы один из этих удивительных талантов.

Единственным, в чем Велон Сарадип достиг таких же высот, как в восхвалении собственной персоны – а в этом ему не было равных, как минимум, в пределах Биланы, – являлось искусство лести. И, поскольку в мире еще хватает людей, что в ней нуждаются или просто не научились пока отличать лесть от искренней дружеской похвалы, он некоторое время мог позволить себе считать, что имеет в городе немало друзей. Правда, удержать их рядом с собой Сарадип не смог.

Ложь была такой же неотъемлемой частью его натуры, как хвастовство. В принципе, и оно ведь, применительно к Велону, было замешано на лжи. Но если убедительно врать о своих достоинствах и заслугах у него получалось, то обмануть кого-то в корыстных целях – нет. Поскольку кроме близких людей обманывать было некого, практиковался Велон всегда именно на них. Его фирменной подлостью было украсть у приятеля какую-нибудь ценную – или даже не особо ценную, но представлявшую интерес для Велона – вещь, а когда похищенный предмет обнаруживался у него дома, беззастенчиво заявить, что бывший владелец сам ему его подарил, будучи в сильном подпитии. Иногда ему верили, но это касалось лишь тех, кто действительно был способен проявить под парами хмеля подобную душевную широту. Чаще Велон бывал бит или же просто терял очередного друга.