Еще есть дяди и тети – родные, двоюродные, троюродные, которых вы, может, никогда и не видели. Но они где-то есть: улыбаются с черно-белых фото, шлют открытки раз в год из города, который с трудом можно найти на карте. Вы приглашаете друг друга в гости и знаете, что никогда не поедете, потому что не найдете, о чем говорить при встрече. Но они есть.

У Папочки не было корневой системы. А может, и была где-то, хоть один маленький корешок, но он об этом не знал.

На фотокарточках, хранившихся в шкафу рядом с грамотами за давние спортивные достижения, Ия видела только двух женщин. Бабушку и мать. Об отце Папочка никогда не слышал, как и о возможной другой родне.

Говорил, что бабушка похожа на Вассу Железнову. Она рано умерла, не оставив в его памяти воспоминаний, а образ властной, сильной женщины, скорее всего, был взят из тех же фотокарточек.

Мать была полной противоположностью Вассе. Куколка Барби из шестидесятых годов. Складная фигурка, светлые волосы, уложенные в модную тогда прическу «бабетта», большие карие глаза. Она была красива и похожа на Бриджит Бардо, только вместо гордости и достоинства в глазах стояло униженное извинение.

– Мама Зина была женщиной, которая ищет любовь, – говорил про нее Папочка.

Заморские Бригитты ищут свою любовь на Лазурном берегу, среди пальм, белых яхт и красных ковровых дорожек. И находят – белозубую, галантную, романтичную. Мама Зина жила на правом Невском берегу, но тоже искала любовь среди пальм и красных ковровых дорожек. Только вместо белых яхт – белые скатерти.

Она работала официанткой в ресторане. Любовь находила транзитную, командировочную, бурную, но скоротечную, всегда как будто из-под полы.

Когда появилась дочка, мама Зина перебралась на островную Петроградку в двенадцатиметровую комнатку в коммуналке на Большой Пушкарской. Она выписала из деревни Вассу и продолжила поиски любви, которые еще казались ей временными. Когда ей стукнуло сорок, стало понятно, что поиски эти – единственное постоянство в ее жизни. Мама Зина запила.

Васса вскоре умерла. Единственной ее мечтой было вернуться на родину, в деревню под Псков. В городе она так и не прижилась и мирилась с каменными громадами домов ради внучки. Вернуться она не успела. Похоронили ее тоже в городе. На каком кладбище, Папочка не знал. Мама Зина туда не ходила.

Вместо Вассы появилась нянька. Мама Зина платила ей своими чаевыми и называла «гувернеркой». Нянька была доброй, заплетала по утрам косички и отводила в школу.

Косички Папочка запомнил на всю жизнь. Наверное, они были самым светлым воспоминанием о детстве.

Как-то Ия с Папочкой сидели в парке на скамье. Норма бегала рядом. К ним подсела женщина с дочкой. Пока девочка ковыряла лопаткой газон и играла с собакой, женщина приглядывалась к ним, а потом, разговорившись, обронила:

– Я своей дочке всегда платьишки надеваю, косички заплетаю… Знаете, чтобы как бы чего не вышло.

– Мне тоже косички в детстве заплетали, – с гордостью сообщил Папочка. – Но, знаете, ничего не вышло.

– Не помогло, – поддакнула Ия, а сама подумала, что своей дочке тоже заплетала бы и наряжала. Она бы не хотела, чтобы ее ребенок был исключением, хотя сама всегда стремилась этим исключением быть.

Период косичек продлился в Папочкиной жизни недолго. Мама Зина пила все сильнее, денег на «гувернерку» стало не хватать. Она утратила красоту Бриджит Бардо и стала походить на Вассу, но только внешне, твердости характера, конечно, не обрела. Это отсутствие стержня и было главной бедой мамы Зины. Не имея вектора внутри и потеряв обертку снаружи, она обрушилась разом, без сопротивления.

Пьяная мать по несколько дней не появлялась дома, а приходя, устраивала дебоши. Папочка распрощался с косичками и по полгода жил в спортивном интернате.

– У нее есть данные, – говорили тренеры по плаванию. Бассейн, сборы, соревнования стали единственным смыслом жизни.

Маму Зину хотели лишить родительских прав, а Папочку собиралась удочерить бездетная семья тренеров, но что-то не сложилось. Зина на время взялась за ум, но как только дочь ей оставили, опять принялась за старое.

Пришла пора превращаться из угловатого подростка в высокую спортивную девушку. Папочка превратился, но как-то наполовину. Девичья плавность, округлость движений не пришла. Она всегда была «своим парнем» и при этом «прикольной девчонкой».

В летнем пионерском лагере она подружилась с мальчиком-старшеклассником. Он тоже был высоким, спортивным, а еще очень вежливым. Они ходили, взявшись за руки, и разговаривали о спорте. Она боялась, что он будет спрашивать про ее семью, потому что, повзрослев, стала стесняться матери. Он не спрашивал и про свою семью ничего не говорил. Казалось, тоже избегает. Наверное, и у него не все гладко, решила она.

На прощание он признался ей в любви и в том, что его отец – известный всей стране актер и певец. Она хотела было оставить ему адрес спортивного интерната, но спохватилась и дала адрес матери.

Полгода, с сентября по март, на Большую Пушкарскую приходили письма из Москвы. Мама Зина гордилась и кричала в раскрытое окно на весь двор-колодец:

– Моей-то, сын того самого пишет! Скоро мы рванем в Москву, а вы сгниете здесь, сссуки!

Соседские окна захлопывались, а мама Зина хохотала и приплясывала. Она знала, что больна раком и медленно исходит, а потому пила уже без стеснения, без оглядки. Так же остервенело и упрямо, как искала любовь.

В любовь она больше не верила и ненавидела даже это слово, как самый большой в жизни обман, но в редкие минуты просветления надеялась, что хоть дочери ее повезет. Ведь где-то же должны быть любовь и везение. Им бы чуточку, хоть с наперсток, – они искупаются в них как в море, на котором ни разу не были.

Весной «писарчук», как про себя прозвала его мама Зина – уже любя, уже почти считая своим зятем, – собрался приехать в город на Неве.

О госте знал весь двор и, конечно, не верил. Сгорая от стыда, ехал домой из спортивного интерната Папочка, обряженный во взятое напрокат у соседки по комнате голубое платьице с воланами по подолу, прикрывающими острые коленки. Он… нет, тогда еще она… была напугана и несчастна.

Проклятое платье только усиливало страдания. Привыкшее к брюкам и казенным спортивным костюмам тело вело себя как неродное. Легкое изящное платьице сковывало его, как скафандр. Больше всего хотелось сбросить эту казавшуюся робой паутинку и очутиться на дорожке в бассейне, на своей территории, где никто не будет оглядываться, разглядывать, подмигивать и кивать.

Она шагала по тогда еще Кировскому проспекту на Большую Пушкарскую, как астронавт в безвоздушном пространстве по поверхности Луны: медленно и плавно, высоко поднимая ноги в соседкиных туфлях на маленьком каблучке, не зная, куда девать длинные руки.

Встречные мужчины смотрели заинтересованно и кивали с одобрением, но их взгляды ей, не привыкшей к мужскому вниманию, казались брошенными с близкого расстояния кинжалами. Она готовилась к самому страшному – завернуть в свою арку, зайти в свой двор, который ощерится на нее десятками глаз.