— Розамунда меня уничтожает, — сказал Ламберт. — Сьюзен не справляется тут одна, она чувствует себя одинокой, испуганной. Она попросила меня переехать к ней. А Национальный театр ставит мою пьесу.

— Я так рада за тебя, — проговорила леди Райс, стараясь сориентироваться в таком количестве нежданной новой информации. — Слава и богатство уже на подходе.

— Они мне не нужны, — сказал Ламберт. — Мне нужна только Сьюзен.

Сьюзен смеялась и болтала с гостями. Она держала Роланда за руку. Мальчика она одела в праздничный костюмчик по моде столетней давности — белые оборочки, broderie anglaise[2], гетры, черные лакированные туфельки. Он был тихим, апатичным ребенком, что и к лучшему.

— Что говорит Розамунда? — спросила Анджелика. — Она против?

— Розамунда еще не знает, — сказал Ламберт. — Я хочу, чтобы ты ей сообщила про это, Анджелика. Ты же ее подруга. Розамунда так быстро смирится с моим уходом, что ты поразишься. Я ведь просто удобное подручное средство. Я Розамунде даже не нравлюсь; просто она хочет завладеть мной и мучить меня, потому что я художник. Тому, что между нами, возможно, и было, теперь конец. Вот Сьюзен… Сьюзен знает, что такое любовь.

Сьюзен увидела Ламберта, взволнованно помахала ему и побежала навстречу. Из-под ее белого воздушного платья выглядывали большие несуразные тапочки. Розамунда как-то сказала Анджелике, что Сьюзен страдает мозолями.

— Дикарь, — сказала Сьюзен Ламберту, проводя пальцем по его щетинистому подбородку. — Дикарь! Дикий зверь! Вижу, мне придется укротить тебя, немножко привести в порядок. Где твои вещи? Не говори, что ты пришел без всего!

Ламберт взревел по-львиному. Люди оборачивались и уставлялись на него. Бесспорно, в обществе Сьюзен Ламберт был куда раскованнее, чем в обществе Розамунды; а может быть, нежданный успех ударил ему в голову. Маленький Роланд испугался и заплакал. Сьюзен сжала ручку малыша, чтобы его успокоить. Не исключено, что сжала она слишком сильно, — Роланд сквозь рыдания испустил пронзительный вопль. Ламберт подхватил его на руки, подбросил и поймал.

— Не плачь! — сказал он. — Не плачь. Папочка с тобой!

Однако ребенок только завопил еще громче.

— Не говори так! — прошипела Сьюзен. — Ты не его отец! — И категоричность ее протеста была такова, что дикая буйность Ламберта сошла на нет.

— Прошу прощения, — сказал он вполне кротко.

Когда леди Райс немножко пришла в себя, она увлекла Ламберта в лесочек, где прежде был железнодорожный путь. Сьюзен занималась гостями.

— Ламберт, — сказала леди Райс, — но как же твои дети? Ты о них подумал? И ведь Розамунда беременна?

— Когда будешь говорить с моей женой, — сказал Ламберт, — передай ей, что я рекомендую, чтобы она сделала аборт. То есть если она думает, что не справится. Решать ей. Но ведь Розамунда справится со всем, что подкинет ей жизнь. А я из тех ребят, кому нужна настоящая женщина, чтобы заботиться о ней.

— Как Сьюзен?

— Как Сьюзен. Анджелика, я намерен возместить ей все прошлые несчастья. Хамфри, Клайв, Эдвин — все они вели себя с ней гнусно. Сохрани это в секрете, Анджелика, но Сьюзен беременна.

— Ну, — сказала леди Райс, — я ничего Розамунде говорить не собираюсь. Вот так. Сам ей скажи.

Ламберт сердито удалился. Леди Райс села на ствол упавшего дерева, который Сьюзен не убрала, потому что он выглядел так романтично! Рухнуло дерево полгода назад во время бури. На следующее утро Эдвин пошел взглянуть на него; потом позвонил Сьюзен и предложил прислать парочку рабочих, чтобы они убрали ствол, но Сьюзен не захотела. Леди Райс не могла понять, что такого романтичного Сьюзен нашла в поваленном дереве. Затем она обнаружила то, что всякий другой заметил бы сразу: по ту сторону ствола зеленела лужайка, ровная, мягонькая, мшистая. Рядом журчал ручей; так уютно, так укромно. Да, удивительно романтичное местечко. В самый раз для тайного свидания, или двух, или трех, или сотни. Вечно меняющийся задник сочной зелени — папоротники, листва. И сначала цветки черники, затем ягоды. Как приятно один летний месяц переходит в другой.

Ламберт подошел к леди Райс и помог ей встать.

— Я понимаю твою точку зрения, — сказал Ламберт. — Я должен сообщить жене сам.

Они вместе вернулись в сад. Ламберт поддерживал леди Райс под локоть, не давая ей споткнуться.

— Тебе нехорошо? — спросил Ламберт.

— Мне показалось, я слышала голоса у себя в голове, — сказала леди Райс. — Наверное, из-за жары.

Он остановился. Она остановилась. Леди Райс спрятала лицо в волосатом просвете между пуговицами рубашки и петлями. От груди приятно пахло мужской надушенностью: пусть он был расхристан и вне себя, но душ он принял. Наверное, настояла Сьюзен: любому ее гению nostalgie de la boue[3] строго возбранялась. Розамунда могла поощрять такое, но не она.

Эдвин взялся неизвестно откуда и сказал:

— Вы двое словно бы поглощены разговором.

Тут леди Райс оторвалась от груди Ламберта и сказала смело и сердито:

— Не смей тыкать мне «вы двое», Эдвин!

Эдвин как будто растерялся.

— Когда ты забываешься и говоришь естественно, Анджелика, у тебя появляются уличные интонации, — сказал Эдвин. — То есть вульгарные.

Ламберт сказал:

— Для якобы джентльмена, Эдвин, ты ведешь себя очень не по-джентльменски.

Эдвин сказал:

— Ты мог бы и мою жену наградить ребенком, Плейди, но только, к счастью, твоя жена сделала ее бесплодной.

Ламберт сказал:

— Я никогда не представлял тебя отцом, Эдвин. Слишком много наркотиков. Но я понимаю твою проблему. Тебе действительно нужен наследник фамильного состояния.

Эдвин сказал:

— Во всяком случае, у меня есть что-то, что можно наследовать.

Остроумие и язвящие ответы никогда не были его сильной стороной, но к этому моменту леди Райс, бедняжка, не привыкшая к такой неприкрытой враждебности в светской обстановке, снова упала в обморок.

Цветы в английских деревенских садах все больше высокие — дельфиниумы, алтей, лилии. Леди Райс просто рухнула среди них, сбивая цветки, ломая стебли. Цветы пониже, вероятно, пострадали бы меньше.