— А я думал, что в вашей школе драматического искусства учат и импровизации тоже.

Она покачала головой:

— Лично я люблю хорошие пьесы, выразительные диалоги, авторский текст. Когда актер импровизирует, часто получается неинтересно.

— Часто, но не всегда. Несколько самых великолепных сцен в кинематографе — импровизация. Монолог перед зеркалом Роберта Де Ниро в «Таксисте». Душераздирающая сцена с мороженым в «Крамер против Крамера». Помните, да? Когда Дастин Хоффман предупреждает сына: «Билли, если ты собираешься сразу приняться за мороженое…

— …у тебя будут большие проблемы». Я знаю этот фильм наизусть. Но эта сцена — не импровизация.

Реплику она закончила, глядя мне в глаза, и взгляд ее глаз не оставил меня равнодушным.

— А я уверен, что импровизация, — все-таки оставил я за собой последнее слово.

— Хорошо, предположим, — кивнула она, пожав плечами. — И на какой сцене будет идти ваша постановка?

— На сцене жизни. «Жизнь — театр…

— …и люди в нем актеры», знаю, знаю. Я тоже подготовилась к встрече. Не будем больше ходить вокруг да около, говорите, в чем дело.

— Вы правы, перейдем к делу. Я буду с вами откровенен. Я хочу помочь своему деду бежать из психиатрической больницы.

Лиза уставилась в потолок, но не пыталась меня прервать.

— План у меня вот какой: завтра утром ровно в семь мы с вами в белых халатах входим в больницу «Блэкуэлл». Дед к этому времени изобразит сердечный приступ. Мы кладем его на носилки, грузим в машину «Скорой помощи» и уезжаем как можно скорее. Спустя полчаса вы будете у себя дома. В карман положите энную сумму и больше никогда обо мне не услышите.

Она сидела и молчала, потом отпила глоток рутбира и внезапно рассмеялась:

— У вас оригинальное чувство юмора.

Я взглянул на нее без улыбки, чуть сдвинув брови.

— Я говорю совершенно серьезно, без лапши.

Лиза перестала смеяться. Откинула светлые волосы, которые лезли ей в глаза, и стянула их черной гофрированной резинкой.

— Неужели дедушка реально существует?

Я кивнул и прибавил:

— Его зовут Салливан Костелло.

— А с какой стати вы хотите помочь ему бежать?

— С той единственной, какая побег оправдывает.

— Вы считаете, что он здоров, — догадалась она.

— Вы все правильно поняли.

— Но почему вдруг я? Мы даже незнакомы. Почему бы вам не попросить о такой услуге кого-нибудь из друзей?

— Хочу иметь дело с профи. И потом, у меня нет друзей. Во всяком случае, таких…

— Кому можно позвонить в три часа утра и попросить помочь разобраться с трупом. Вы это имели в виду?

На этот раз ей улыбнулся я.

— Очень жаль, но черт не понесет меня с вами на эту галеру,[16]— сообщила Лиза и откусила кусочек душистого хлебца.

Я протянул ей конверт из коричневой крафтовой бумаги, в нем лежали восемь тысяч долларов.

— Здесь все, что у меня есть, — сказал я, понимая, что кладу на стол последний козырь.

Лиза открыла конверт и долго смотрела на пачку пятисотдолларовых ассигнаций. Ее глаза блестели, но вовсе не от жадности. Я знал, что в этих долларах она видит «баллон с кислородом»: оплаченную квартиру, погашенный долг в банке. Отсутствие необходимости вихлять бедрами перед полупьяными молодчиками в барах вроде «Франтика». Возможность оставаться дома по вечерам в обществе Ремингтона и, попивая зеленый чай, читать пьесы Сэма Шепарда и романы Джона Ирвинга, те самые, что лежали у нее на диване.

Лиза долго колебалась, пристально вглядываясь в меня блестящими от усталости глазами и пытаясь понять, какой дьявол прячется за моей добродушной физиономией. Ей было двадцать, она была молода, отчаянна, горда, но… Сейчас она чувствовала растерянность. На секунду, нет, на долю секунды, передо мной вспыхнула картинка: Элизабет, но постарше, поувереннее, ставшая мне гораздо ближе, вновь из-за чего-то тревожится. Вспыхнула и погасла.

— Слишком рискованно, — вынесла она приговор и подтолкнула конверт обратно ко мне.

— Но мы же не банк собираемся грабить.

— Говорю вам, чересчур опасно.

— Не опаснее, чем жить с наркоманом.

Я ответил грубо и не к месту. Элизабет прожгла меня взглядом.

— Кто вы такой, чтобы судить людей?

— Мне кажется, что совсем не здорово влезать в долги, оплачивая колеса для своего парня.

— Вы не можете этого понять, Дэвиду они нужны для творчества.

— Нашли, тоже мне, извинение! Я врач и могу вас уверить с полной ответственностью: лучшее, что вы можете сделать для такого творца, это расстаться с ним. Скажите, с какой радости вы с ним связались?

— Я его люблю, — ответила Лиза, вложив в ответ все свое презрение ко мне.

На ее глазах блестели слезы, ее душил гнев, и, не сдерживая его, она швырнула в меня стакан с рутбиром.

— Отвянь, идиот!

Вскочила, опрокинув стул, и выскочила пулей из пиццерии.

Ничего не скажешь, не повезло.

02.21

Я вернулся к санитарной машине и увидел, что оба зеркальца у нее разбиты. Наверняка какой-то наркоман хотел поживиться то ли шприцами, то ли аптечкой, но, видно, был не совсем в себе, так что мой фургон устоял, и тот выместил свою злость на несчастных зеркальцах. Что тут скажешь? Такой квартал…

Я сел за руль «ракеты с красным крестом» и распрощался с Ист-Виллиджем. Теперь мне предстояло подняться к Грамерси, Мюррей-Хилл, Мидтауну. Чтобы попасть на остров Рузвельт на машине, нужно дать большой крюк по Куинсу, только так попадешь на улицу, которая ведет к единственному автомобильному мосту. В три часа утра я был у моста. Переехал на другую сторону и пристроил «Скорую помощь» неподалеку от больницы, на открытой стоянке как раз напротив залива. По радио звучали старинные джазовые мелодии. Я опустил окно фургона. Меня баюкал томный саксофон Стена Гетца, я курил сигарету и смотрел на небоскребы, возвышающиеся по другую сторону залива. Я был еще на Манхэттене, но уже вдали от него. Гул, шум, огни города — всего в нескольких десятках метров, но казались недосягаемыми.

Так далеко и так близко…

Щемящая боль полоснула по сердцу. Разве со мной не то же самое? Я живу, и я вне жизни. Я и не я.

Я швырнул окурок на асфальт, откинулся на сиденье и закрыл глаза, собираясь урвать у ночи хоть несколько часов тревожного сна.