Сидит Сережа Лавров в очередном президиуме на очередном форуме в рамках очередного саммита и внимательно слушает говорящего, зная, что телекамеры не упустят ни зевка, ни безразлично-усталого лица, – всегда подтянутый, всегда высокий, всегда с шаляпинским тембром голоса. О чем он думает, делая вид, что вникает в смысл чьей-то абракадабры? Все прояснилось, когда несколько лет назад в доме приемов МИД мы оказались с Лавровым рядом за большим круглым столом в рамках «круглого стола» на презентации чего-то. Кто-то что-то говорит, обращаясь к министру, он понимающе кивает и шепчет мне на ухо: «В морской бой сыграем?» Тут я все понял: он гений.

Я всегда подозревал, что Ширвиндт говорит всем «ты» не из фамильярности, а потому что хочет людей поощрить и подбодрить. Ну, представляете – приходит человек домой или в компанию и сообщает: «А я, знаете, теперь с самим Ширвиндтом на “ты”!» Ясно, как растут в глазах друзей и близких его акции. Как-то мы с Александром Анатольевичем оказались в делегации, приехавшей в одну закавказскую страну. В последний день была намечена встреча с президентом, а перед ней обед, на котором, кажется, был поставлен мировой рекорд по количеству тостов на единицу времени. В общем, во дворец президента мы явились после обеда. Там протокольщики нас долго расставляли в зале приемов, долго решали, в каком порядке президент будет жать руки: первому – Джигарханяну, или Ширвиндту, или, может быть, Швыдкому – и кто говорит от российской делегации ответное слово, и сколько по времени… После некоторого ожидания появилась охрана, а за ней и президент со свитой и вежливой улыбкой. В этот момент Александр Анатольевич просто смел все усилия службы протокола. Не дожидаясь церемоний, Шура обратился к лидеру государства с кратким спичем: мол, рады видеть, ждем тебя тут целых полчаса, мог бы уже друзьям и налить, а вообще ты-то как сам? И знаете, президенту понравилось. Он подхватил тон и шутку. И вообще, может быть, вечером говорил жене перед сном, мол, был в гостях тот самый Ширвиндт и мы с ним без всяких брудершафтов перешли на «ты». А жена, наверное, сказала: «Какой же ты молодец, я, как и весь народ, тобой горжусь – с таким человеком подружился». Не обязана же первая леди знать, что Шура со всем миром на «ты».

Только с двумя людьми я был на «вы» – с Анатолием Колеватовым, директором Театра имени Ленинского комсомола, и с Валентином Плучеком. Со всеми остальными – с Зюгановым, Радзинским и Мольером – на «ты». Если кто-то возьмет это на вооружение, объясняю методику. Процесс осторожный и рисковый. Въезжать надо корректно. А не орать сразу «Здорово!». Это грубо и чревато. Надо сначала отбросить имя и на «вы», например: «Анатолич, а как вы…» Потом по-партийному: «Анатолич, я тебе так скажу».

В силу благоприобретенного опыта я действительно панибратствую довольно небрежно, что меня самого бесит. Но успокаиваю себя тем, что, с одной стороны, мало осталось людей, которых можно назвать на «вы», а с другой стороны, я уже так приучил всех к своему нахальству, что переучиваться поздно.

Есть горстка людей, которых я испуганно уважаю. Это семья Лошаков. Марина необыкновенно образованна, тонка, с замечательным вкусом. Она возглавляет Музей изобразительных искусств имени Пушкина, занимается искусством всего мира, а я, кроме мишек в лесу, практически ни одной картины наизусть не знаю. Я всегда стою или сижу при ней в уголке, смотрю на нее и слушаю. Что касается Виктора, то он с юмором, как и я, ироничен, как и я, грустен, как и я. Все остальное нас рознит. Он образованный и умный. И он гражданин. А я у него в этом смысле как подпасок. Это замечательная семья. Настораживает в ней одно: Лошаки – близкие друзья Швыдких.

Опыт многолетнего нахальства перерастает в привычку и становится атрибутом «обаяния личности». Когда я по давнишнему навыку всем в стране «тыкал», оправдывая это искренностью, а не фамильярностью, потихоньку стал подбираться в нашем театре к Валентине Георгиевне Токарской и осторожно, вполсилы «тыкнул» ей. Она очаровательно улыбнулась и сказала: «Наконец кто-то вспомнил, что я молода и неотразима!»

Она всегда была царственна и иронично-великодушна. Сидит в актерском буфете, вынимает из целлофанового пакетика маленькое серебряное блюдечко с комочком творожка и, прежде чем употребить его в пищу, игриво смотрит на тебя и, показывая на комочек, хлебосольно спрашивает: «Ммм?.. Ну, как хочешь!»

Покой и невозмутимость во всем. Преферанс с Пельтцер и Аросевой. Мат-перемат звучит всю ночь: «Валя, зачем зашла с червей, когда я показывала бубну? Ты совсем … … …?» – «Танечка, если будешь орать и выражаться, я буду играть с тобой только в подкидного дурака!»

Она все недуги переносила с сардонической ухмылкой, мурлыча старинный романс своего мюзик-холльного прошлого:

Неувядаемая женственность и шарм сопровождали Валентину Георгиевну до самого конца. В 1992 году Театр сатиры гастролировал в Баку с обозрением «Молчи, грусть, молчи…». Улетая на Родину, коллектив привычно проходил паспортный и таможенный контроль. Все прошли рамку металлоискателя благополучно. Зазвенела одна Токарская, вечно нашпигованная уймой конфет, обернутых фольгой. Усатые стражи гоняли Токарскую через рамку много раз, а она все извлекала и извлекала фантики из самых загадочных мест. Наконец ее обожаемому директору Мамеду Агаеву надоело наблюдать за мучениями Валентины Георгиевны, и он на чистом азербайджанском языке что-то сказал службам. Они не удивились, но восторженно отдали Токарской честь и пропустили на посадку.

– Что вы им сказали, Мамед? – настороженно спросила Токарская.

– Я сказал, что у вас звенит пружинка.

– Какая пружинка?

– Предохраняющая от беременности.

– Мамед, дорогой! На следующих гастролях придумай что-нибудь другое. В вопросах любви я всю жизнь обходилась без пружин. И даже иногда была счастлива.

Мемуары, мемуары, лживые факты, склеротические вымыслы… Публикуется безнаказанная грязь, ибо адресат ответить уже не может. Когда в этом потоке интернет-клоаки любители и умельцы натыкаются на такую глыбу, как Токарская, грозное перо выпадает из их рук. Ее величие и простота обескураживают. Сегодня, дожив до ее лет, я остро ощущаю некомфортность пребывания в нынешнем поколении. Максимум эмоций – снисходительно-уважительная поза вынужденного псевдопреклонения. Сохранить себя, гордо не замечать болячек, иронично взирать на кипящую вокруг действительность, по-королевски благосклонно, пусть с некоторой корыстной хитрецой, принимать преклонение и заботу… Это – Токарская.