– Пусти… – прохрипел Роде, двумя руками вцепившись ему в пальцы. – Задушишь… Коли убьешь, кто тебе корабли добудет?

Этот довод заставил подьячего ослабить хватку, и датчанин торопливо пробормотал:

– Знаю я море сие, как свои панталоны! Сколько себя помню, столько и плавал. Нешто мы нескольких кораблей у свеев не отобьем? Царь ваш, как их узреет, гневаться перестанет, точно говорю. Даже если пять вместо десяти приведем, казнить не станет.

– Надо было тебя сразу зарезать, – отпустил его боярин. – Теперь, похоже, поздно. Перед Иоанном за тебя поневоле отвечаю.

– Да ништо, господин! – потирая горло, выдохнул Карст Роде. – Нам бы одну каракку, да подготовить на совесть, чтобы не бултыхалась по волнам, а птицей летела. В умелых руках и один корабль может мир перевернуть. А я, поверь мне, боярин, не дурак, опыт имею.

– А по-моему, дурак… – тяжко выдохнул Басарга, думая над тем, что за новый хомут датчанин повесил ему на шею.

– Не грусти, боярин, фортуна с нами! – подмигнул ему датчанин. – Каракки по морю Варяжскому с пустыми трюмами не ходят. Царю корпуса, нам товары. Через месяц свою усадьбу сможешь от подклети до конька шелками обернуть! Коли выиграем, враз озолотимся. А проиграем: так с мертвых и спросу никакого! Как ни кинь, все к добру повернется. Царь платит, мы богатеем!

– И откуда ты только взялся на мою голову?! – сплюнул Басарга. – Ладно, выпиши на листок, что тебе для затеи понадобится. Государь завтра наверняка спросит.

* * *

Царские хоромы в Вологде были такими же новенькими, как и усадьба боярина Тимофея Заболоцкого. Но, конечно же, тщательно отделанными: с резными наличниками, столбиками и балясинами, с коврами на полах и кошмами на стенах, с масляными светильниками в коридорах и свечами в светелках. И, само собой, целиком и полностью жарко протопленными. Иоанн Васильевич тепло любил: от холода и сырости, сказывал, кости ныть начинают.

Однако же при всем богатстве вологодских царских хором скамеек здесь, на диво, не имелось. Во всяком случае в горнице, куда провели рынды подьячего, не имелось ни трона, ни скамей, ни даже застеленных покрывалами сундуков, столь привычных в русских домах. Царь, стоя у заиндевевшего окна, беседовал о чем-то с незнакомым Басарге малорослым – ниже даже Ильи Булданина – рыжебородым боярином с мертвенно бледным лицом, одетым в простоватый охабень[7]с завязанными на спине рукавами. Увидев поклонившегося издалека подьячего, Иоанн поманил его к себе, спросил:

– Что принес?

– Отчет по тратам на строительстве ты составить повелел, государь.

– Не, читать не стану, – покосился на внушительный свиток Иоанн Васильевич. – На словах скажи, что заметил?

– Больших покраж не было. Мелких приписок и недостроя полтора десятка заметил, но подрядчики сие за свой счет поправили.

– Кто воровал? – встрепенулся малорослик.

– Список боярину Григорию передашь? – поинтересовался царь.

– Ни к чему сие, – покачал головой Басарга, догадываясь, зачем у него просят имена провинившихся. – Купцы все по уряду сделали, казне урона нет. Чего их зря трепать? Раз попались, к новому заказу знать будут, что царский глаз внимательный. Больше не забалуют.

– Так просто все и простил? – недоверчиво прищурился Иоанн. – Надеюсь, хоть какое наказание да назначил, дабы впредь неповадно было?

– Больше воровать не станут, – пообещал боярин Леонтьев, уходя от ответа.

– Что же, пусть будет по-твоему, мой верный слуга. Тебе верю, – царь кивнул на подьячего: – Запомни сего боярина, Малюта. Ему, чтобы преступников исчислить и невиновных спасти, никакие дыбы и кнуты не надобны. Одного взгляда в книги расходные хватает, и он уже все тонкости заговоров и краж ведает.

– Не о всяких заговорах в книгах пишут, – хмуро ответил коротышка. – Про иные и записки малой не сыскать.

– Коли хорошо поискать, хоть какой след, да обязательно сыщется, – пригладил бороду Басарга. – Задаром ныне никто ничего не делает. А где серебро пробежало, там завсегда и книга расходная прихоронена.

– Забудь про книги, боярин, – остановил его Иоанн. – Ныне у тебя другое поручение есть. Иноземец твой смету составил, что ему для начала войны морской надобно?

– Датчанин мой на удачу одну надеется, – честно предупредил подьячий. – Коли победит, наградишь. А коли побьют, так с мертвого спроса никакого.

– Коли он на удачу жизнь свою поставить готов, так отчего мне золотом малым не рискнуть? – пожал плечами царь. – Корабли ратные зело нужны. Да не опосля, а немедля. Коли хоть немного с разбойников свейских да польских спеси собьет, и то хорошо будет. Не истребит, так хоть напугает.

– Полтораста рублей на хороший корабль просит Роде и особо пищали твои, из приказа Пушкарского. Их ведь так просто не купить. А лучше казенных московских и не сыскать.

– Верно сказывал иноземец, кочи куда дороже обходятся, – хмыкнул Иоанн, поморщился, повел плечами. Пересек горницу и прижался спиной к желтой оштукатуренной стене. Вестимо – боковине стоящей в соседней комнате печи. Кивнул: – Быть по сему, пусть покупает. Казна расходы возвернет.

– Слушаю, государь, – поклонился Басарга.

– И еще одно, – опять поморщился царь. – Филипп на кафедру никак возвертаться не желает. Три письма уже ему посылал, не слушает. Молитвам, отвечает, себя посвятил. Тебя помянул однажды, дескать, глаза ты ему открыл. Съезди к нему, Басарга, уговори. Плохо мне без Филиппа. Иные иерархи все кто за родичей радеет, кто в заговорах повязан, кто стяжательством увлечен. Подсиживают друг друга, доносят, хитрят. Тьфу! Он един в Синоде чистым был. Заговорщиков обличал, за спиной не паскудничал, клеветников не привечал. Чем недоволен был, в лицо говорил. В делах державных завсегда рядом вставал, изменников проклинал. Без него я, словно калекой одноруким, на столе своем маюсь. Ну, не на колени же мне перед ним вставать?![8]

Иоанн болезненно скривился и махнул рукой:

– Ступай с Богом! И чтобы корабль ратный до паводка снарядил!

Едва Басарга оказался в коридоре, как его стремительно сгребли, толкнули в угол. Жаркий поцелуй замкнул уста – и женщина исчезла так же стремительно, как появилась, оставив в руке обрывок бумаги. Опричник развернул его, увидел простенький план двора, нарисованный угольком в уже знакомой манере, отмеченную крестиком светелку и улыбнулся: