— А-а, бабка Алконостиха! Здоровей видали. Чаготь надо?

Кукан оскалил в усмешке длинные черные зубы. Пятно заколыхалось, и из него проступило морщинистое старушечье лицо, изжелта-серое, покрытое пятнами, с редкой бородой и мокрыми, беспрестанно шевелящимися губами.

— Чаготь-чаготь… — проворчала Алконостиха. — Подарочек у меня для матухи вашей. Пусть зла не держит, не теряла я ее серьги, это все Кощевы слуги, лиховы дети. Вот, держите-ка. Матухе на забаву, вам в услужение. И квиты будем.

Старуха вытолкнула под ноги ватажников сжавшегося в комок незнатя, остроухого, заросшего нечесаным волосом, испуганного и жалкого.

— Шипуляк, что ли? — оглядывая незнакомца, спросил Кукан.

— Он самый, — кивнул Два Вершка. — Из диких, должно быть. Где ж ты его надыбала, старая?

— Сам пришел, — каркнула Алконостиха и, втянув голову, чернильной кляксой уползла в ночь.

— Эй, как звать-то? — Кукан ткнул шипуляка когтем. Тот взвизгнул и закрыл лицо грязными ладошками.

— Махонький какой… — протянул Два Вершка. — Махоней будет. Как, брат Кукан, по нраву тебе такое имя для этого чухнянина?

— Сойдет, брат Два Вершка. Ну, айда до логова. Утро близко.

И, подхватив новопрозванного шипуляка, они нырнули в щель между стеной дома и телефонной будкой, ушли под землю, где тайными ходами поползли вглубь, распугивая сонных крыс. Сегодня выдалась удачная ночь, матуха будет довольна…

Кладовщик, или, как значилось на бейдже, «менеджер по логистике», здоровенный малый в синем комбинезоне, украшенном по спине надписью «Кошкин дом», откатил в сторону воротину и несколько театрально взмахнул рукой:

— Прошу!

Звонарь первым шагнул внутрь, оглядываясь. Затрещали лампы дневного света, гулкое эхо волной прокатилось по огромному ангару. Тамара сощурилась, поправила очки, зацепилась каблучком за отверстие в металлической плитке, покрывавшей пол, и едва не упала. Звонарь тем временем уже стоял возле уходящих под высокий потолок штабелей ящиков.

— Это что?

Кладовщик в ответ пожал плечами.

— Не в курсе, извините. Тут их сотрудник нужен, а его сегодня не будет.

— Понятно… — рассеянно протянул Звонарь, переходя от одного штабеля к другому. Тамара, стараясь снова не споткнуться, шла за ним. Все ящики и коробки были маркированы одинаково — эмблемой «Шварцен Форричтанг» в виде трех скрещенных ключей. Ни пояснительных ярлыков, ни каких иных надписей на белом картоне она не увидела.

— Где документы на все эти грузы? — спросил Звонарь, почему-то морщась и потирая ладонью грудь.

Кладовщик махнул рукой в сторону затемненной будочки, притулившейся у ворот:

— Там все. Но у меня нет ключей, это их контора.

Звонарь остановился у тщательно уложенных на пластиковых поддонах коробок, посмотрел под ноги — на металлической плитке ясно виднелись следы колес погрузчика. «Когда грузили, на улице было мокро. Потом грязь засохла, а убрать не успели», — догадалась Тамара.

— Это последние поступления? — снова обратился капитан к кладовщику. Тамаре бросилось в глаза, что Звонарь побледнел.

— Ну-у… — задумался кладовщик и не успел договорить — издав мучительный стон, капитан согнулся и упал. Тамара бросилась к нему, присела, попыталась нащупать на шее пульс.

— «Скорую»! Врача! Быстро! — крикнула она кладовщику и с трудом перевернула Звонаря на спину. Он едва дышал, губы посинели, глаза закатились.

Врача, дежурного из Зареченской больницы, привезли через несколько минут. Пока его не было, Тамара вместе с работниками «Кошкиного дома» перенесла капитана в фойе офисного здания. Здесь, уложив Звонаря на кожаный диван, она обратила внимание, что он уже не дышит, и попыталась сделать искусственное дыхание. Врач, молодой, высокий парень со щеточкой усов над верхней губой, вбежал в фойе, на ходу сбрасывая куртку. Он быстро осмотрел тело и уверенно заявил:

— Кома. Срочно в реанимацию!

С этого момента и до той страшной минуты, пока кто-то, весь в белом, с закрытым маской лицом, выйдя из дверей реанимационной палаты, не произнес роковые слова: «Примите соболезнования, сделать уже ничего нельзя. Сердце», — Тамара наблюдала все происходящее словно со стороны. Она сидела в коридоре, на обшитой кожзаменителем больничной кушетке, и в голове ее постоянно звучал голос Звонаря: «Вы, пожалуйста, вперед не лезьте… вперед не лезьте… не лезьте…»

Теперь капитан мертв. «Сделать уже ничего нельзя». Человек был на работе, поехал на задание — и…

«Задание!» — слово это обожгло Тамару и сразу вернуло в реальность. Едва не надавав себе пощечин от злости, девушка трясущимися руками вытащила из сумочки телефон и набрала Чеканина.

— Терентий Северьянович! Это Тамара… То есть стажер Поливанова. Звонарь умер! Инфаркт. Прямо на складе. Он в больнице, и я тут…

— Ты склад опечатала?! — резко перебил ее бессвязное бормотание полковник.

— Ой… — растерялась Тамара. — Все так быстро случилось. Он же дышал еще, когда мы его несли…

— Пулей на склад! Никого не впускать! Ничего не трогать! Высылаю ГБР.[7]Связь через каждые пять минут. Все, отбой.

— Алло! Это квартира Разумовских?

— Вообще-то да. А вам кого?

— Здравствуйте. Могу я услышать Соню?

— Это я… А…

— Соня, это мама Олега Марьина, Анна Сергеевна.

— Здрас-сь… А что…

— Скажи, пожалуйста, ты вчера не видала Олега?

— Нет. В клубе выходной, а больше мы нигде… А что, что-то случилось?

— Он пропал. Ушел вчера рано утром из дому и до сих пор нет. Мы уже и в больницы, и в милицию… Ребят знакомых вот обзваниваем. И из школы, и из клуба вашего. Соня, а ты не знаешь, куда он мог пойти или поехать? Может, он говорил, делился планами?

— Н-нет… Нет. Я не знаю, Анна Сергеевна.

— Понятно. А с кем в клубе он общался, дружил, может быть?

— Да ни с кем особо… Вы лучше нашему руководителю позвоните. Он все про всех знает. Записывайте телефон…

— Спасибо, Соня. Если вдруг будет какая-то информация…

— Конечно, я сразу сообщу. Номер ваш высветился.

— Еще раз спасибо…

— До свидания!

Соня Разумовская положила трубку и, закусив губу, посмотрела на себя в зеркало. Она знала, где Олег. И еще она знала, что должна найти его раньше милиции и спасателей. Тряхнув челкой, девушка решительно взяла телефон и набрала Бормана…

— Темнеет. — Борман сплюнул в снег и посмотрел на Соню. — Сегодня мы уже ничего не найдем.