Хрупкая женщина в бледно-синем плаще и белой косынке склонилась перед деревянным распятием Христа с прорисованными мышцами.

Она молится. Встаёт на колени и целует ноги Христа. Влажными, преданными поцелуями. Вытирает древо распятия крохотным платочком. Размашисто крестится. Короткими, боязливыми шажками подходит к иконе. Целует. Я стою справа от неё и вижу, как влажные, блеклые губы прикасаются к стеклу, на котором застыли размазанные пятна предыдущих лобзаний. Мне кажется, что я могу рассмотреть, как капельки слюны остаются на иконе.

Мне хочется верить, что женщина не больна сифилисом. Не больна герпесом. Не больна любым другим кожно-венерическим заболеванием.

Долгое время в Монголии свирепствовал бытовой сифилис. На улицах стояли гигантские скульптуры божеств. Каждый правоверный при виде такой скульптуры был обязан приложиться губами к святыне.

Мононуклеоз. Герпес. Гепатит. Хеликобактер пилори. Даже сифилис передаётся через поцелуй.

Я хочу верить, что краска на дереве распятия, стекло иконы и хлопок платка не хранят чьих-то инфекций. Хочу верить, что ладан и святой дух убивают бациллы.

Есть люди, у которых в церкви начинается чудовищное удушье. Или едкое раздражение слизистой. Или багровые пятна, похожие на раздавленную клубнику. У таких людей аллергия на ладан. На аромат Бога.

В углу оставленные прихожанами продукты и цветы. Они могут лежать здесь день. Могут два. Больше всего хлеба. В течение короткого времени в нём с вероятностью один к трём может возникнуть картофельная болезнь. Её носитель — бациллус субтилис. Иногда из такого хлеба делают просфоры, символизирующие тело Христа. Их используют для причащения. Вкушая тело Христа, ты очищаешься.

Рядом с хлебом и цветами стоят ёмкости со святой водой. По-гречески — агиасма. По верованию Церкви, агиасма — не простая вода духовной значимости, но новое духовно-телесное бытие, взаимосвязанность благодати и вещества. В церквях такую воду набирают из скважин. Или из водопроводной трубы.

Обеззараживают воду двумя методами — хлорированием и коагуляцией. В результате хлорирования в воде могут определяться смертоносные вещества, разрушающие практические все внутренние органы. Бромдихлорметан. Дибромтрихлорпропан. Дихлорацетонитрил. И ещё множество поэтических названий. Акриламиды, возникающие в результате коагуляции, вызывают расстройства центральной и периферической нервной системы, репродуктивной функции, проникают через плаценту и отравляют плод в утробе матери.

Есть третий метод обеззараживания — крёстное знамение. Батюшка освящает воду в баке. Прихожане подходят и открывают краник. Пьют натощак. Вместе с молитвами. Доказано наукой: третий метод самый эффективный. Крест и молитвы сильнее химических соединений.

Только сейчас я замечаю, как высокий, худощавый священник исповедуют склонившуюся пред ним женщину.

Мне было восемь, когда меня исповедовали и причастили в первый раз. Мы пошли в церковь всем классом. Нас собрали и загнали в храм.

Среди молящейся паствы мы стояли и смеялись. Не потому, что насмехались над Христом и верой Его, а потому, что не осознавали, где и для чего находимся. На нас возмущённо косились прихожане. Смех, будто издёвка, звучал в священных стенах церкви. В стенах скорби и извечного катарсиса.

Один я с осуждением смотрел на одноклассников. Мне было стыдно. За них. За себя.

Вечером, перед утренней исповедью, мама продиктовала мне мои грехи. Я записал их на бумажке.

Утром я просто подошёл к священнику, протянул свою записку с грехами, продиктованными мне мамой, и склонил голову. Он прочитал мои записи, мамины надиктовки, простил и позже причастил.

Мне сказали, что, исповедавшись и причастившись, я почувствую себя чистым, освобождённым. Но я не ощутил ровным счётом ничего. Только страх. Панический страх оттого, что я живу со всеми этими грехами. Грехами, мне продиктованными. Из меня вышел никчёмный Стивен Дедал.

Вот и сейчас я подхожу к священнику. Жду просветления. Будто мне дадут право на убийство. Дадут удостоверение карающей десницы Господа Бога.

Священник смотрит на меня. Я вспоминаю протестантский канал. Пляшущих и поющих пасторов, рекламирующих Бога, будто вибротренажёр. Они другие. Здесь всё иначе. Здесь чувствуется боль Того, Кто искупил грехи всего человечества. Слышится крик, обращённый к Отцу с креста. Видится кровь, стекающая по древку копья.

— В чём хочешь ты исповедоваться, сын мой, — обращается ко мне батюшка.

В чём? В том, что я хожу в секту? В том, что я член фашистской группировки? В том, что я участвовал в надругательстве над девочкой?

Я могу сказать всё это. Открыть правду. И навсегда заслужить свою анафему.

Мне было пятнадцать, когда мне отказали в исповеди. Меня спросили, блужу ли я. Нет. Имел ли я связь с женщиной? Да. А это ли не блуд? Нет.

Такой вот конструктивный исповедальный диалог. Я рассказал батюшке о вреде воздержания.

О прогрессирующей мастурбации и педерастии среди подростков, воздерживающихся от секса. О простатите и уменьшении числа сперматозоидов. О комплексах и фобиях.

Батюшка выслушал меня со слегка склонённой головой. Кивнул и отказал в исповеди. Приходите потом, когда одумаетесь и смиритесь.

Он вёл исповедь как ритуал. Выслушивал грехи. Потом раскаивающееся молчание. И отпускал с чистой совестью.

Ты подсадил на иглу всех своих друзей. Просто скажи, покайся — обрети своё спасение.

Ты обворовываешь страну, отбирая пенсии и зарплаты. Просто скажи, смирись, окажи благотворительность — обрети своё спасение.

Обрести спасение весьма просто. Главное — не спорить.

Исповедь — безмолвный раболепный монолог, лишённый выбора. И те, кому отказали, имеют право на обиду, ибо они отличны от тех, кого исповедовали, в одном — в праве не быть согласным. Однако, есть и исповедь внутри себя: когда формальный стереотип перерастает в жизненно-необходимое, в совершенное стремление к детерминации себя как согрешившего и пришедшего к спасению. Тот, кто раскаялся, не имеет страха быть отвергнутым внутри своего сердца. И тогда человек в сутане — проводник для покаяния перед Богом, а его осуждение — хворь гордыни.

Ибо не люди веры эту веру определяют, а вера рано или поздно видоизменяет и детерминирует их самих.

Священник терпеливо ждёт, когда я поведаю свои грехи. И неожиданно для себя я начинаю говорить текст с той бумажки. С той, из детства, на первой исповеди. Мямлю все грехи, продиктованные мне матерью. Прошло семнадцать лет, но ничего не изменилось.

Он слушает и спрашивает, каешься ли ты, сын мой. И я говорю, да, каюсь всей душой. Священник заносит руку для крёстного знамения, готовится к словам отпущения грехов.

И вдруг я пониманию, что моё раскаяние — ложь, фальшивка. Как и вся моя жизнь. В ней нет раскаяния души. Я тихо спрашиваю: