— И правильно, братец, так оно и есть, ясное дело.

— Вся Пьюра говорила о тебе, дружище, — сказал Хосефино.

— И стар и млад. После того как ты уехал, еще долго толковали про тебя.

— Что значит — уехал? — сказал Литума. — Я не по своей воле уехал.

— У нас сохранились газеты, — сказал Хосе. — Сам увидишь, брат. В «Эль тьемпо» тебя ругали почем зря, называли злоумышленником. Но по крайней мере в «Экое и нотисиас» и в «Ла индустриа» писали, что тебе нельзя отказать в храбрости.

— Ты отколол потрясающий номер, старина, — сказал Хосефино. — Мангачи гордились тобой.

— А какой мне был от этого прок? — Литума пожал плечами, плюнул и растер ногой плевок. — И потом, я сделал это спьяну. Трезвый я на это не решился бы.

— Здесь, в Мангачерии, мы все уристы[27], — сказал Обезьяна и вскочил на ноги. — Все душой и телом преданы генералу Санчесу Серро[28].

Он подошел к вырезке из газеты, отдал честь и, хохоча, опять сел на циновку.

— Обезьяна уже набрался, — сказал Литума. — Пойдем к Чунге, пока он не заснул.

— Нам надо тебе кое-что рассказать, старина, — сказал Хосефино.

— В прошлом году, Литума, здесь поселился априст[29], — сказал Обезьяна. — Один из тех, кто убил генерала. Как вспомню про это, меня такая злость берет!

— В Лиме я познакомился со многими апристами, — сказал Литума. — Их тоже держали за решеткой. Они на все корки ругали Санчеса Серро, говорили, что он был тиран. Ты что-то хотел рассказать мне, старина?

— И ты позволял, чтобы при тебе ругали этого великого мангача? — сказал Хосе.

— Он был пьюранец, но не мангач, — сказал Хосефино. — Это тоже ваша выдумка. Я уверен, что Санчес Серро даже никогда не бывал в этом квартале.

— Что ты хотел мне рассказать? — повторил Литума. — Говори, старина, ты меня заинтриговал.

— И не один априст, а целая семейка, — сказал Обезьяна. — Они построили дом поблизости от Патросинио Найи и над входом, сволочи, повесили апристский флаг. Представляешь себе?

— Насчет Бонифации, Литума, — сказал Хосефино. — У тебя на лице написано, что ты хочешь узнать про нее. Почему же ты не спросил нас? Стыдишься? Но ведь мы братья, Литума.

— Но уж мы поставили их на свое место, — сказал Обезьяна. — Мы им устроили такую жизнь, что они смазали пятки.

— Спросить никогда не поздно, — очень спокойно сказал Литума и, опершись руками об пол, слегка откинулся назад. — Я не получил от нее ни одного письма. Что с ней сталось?

— Говорят, Алехандро Молодой мальчишкой был апристом, — торопливо сказал Хосе. — Я слышал, что, когда приезжал Айя де ла Торре[30], он нес плакат, где было написано: «Учитель, тебя приветствует молодежь».

— Клевета, Молодой — замечательный человек, гордость Мангачерии, — расслабленным голосом сказал Обезьяна.

— Замолчите, не видите, что мы разговариваем? — сказал Литума и хлопнул ладонью по полу, подняв облачко пыли. Обезьяна перестал улыбаться, Хосе опустил голову. Хосефино сидел в напряженной позе, скрестив на груди руки, и непрестанно моргал.

— Что случилось, старина? — мягко, почти ласково сказал Литума. — Я тебя за язык не тянул, ты сам завел этот разговор. Теперь продолжай, не отмалчивайся.

— Иные слова обжигают почище водки, Литума, — вполголоса сказал Хосефино.

Литума жестом остановил его.

Тогда я открою еще бутылку. — Ни его движения, ни голос не выдавали волнения, но на лице выступили капельки пота, и он тяжело дышал. — Спиртное помогает переносить дурные вести, верно?

Он зубами откупорил бутылку, наполнил стаканы, залпом осушил свой, и глаза у него покраснели и увлажнились. Обезьяна пил маленькими глотками, зажмурив глаза и страдальчески сморщив лицо. Вдруг он поперхнулся и, закашлявшись, стал хлопать себя ладонью по груди.

— С этим Обезьяной всегда что-нибудь не так, — приговорил Литума. — Ну, старина, я жду.

— Всякая выпивка выходит с мочой, только писко со слезой, — пропел Обезьяна.

— Она стала шлюхой, брат, — сказал Хосефино. — Она в Зеленом Доме.

Обезьяна опять закашлялся, и его стакан покатился по полу. Вино тут же впиталось в землю, и мокрое пятнышко исчезло.

— Они стучали зубами от страха, — сказала Бонифация, — и я заговорила по-ихнему, чтобы они успокоились. Если бы только ты их видела, мать.

— Почему ты скрывала, что говоришь на языке агварунов, Бонифация? — сказала начальница.

— Матери и так чуть что шпыняют меня: опять из тебя дикость прет, опять ты ешь руками, язычница, — сказала Бонифация. — Я стыдилась, мать.

Она за руки ведет их из кладовой и на пороге своей каморки знаком велит им подождать. Они жмутся к стене. Бонифация входит, зажигает лампу, открывает сундук, достает связку заржавленных ключей, выходит и снова берет за руки девочек.

— Это верно, что язычника привязали к капироне? — сказала Бонифация. — Что ему остригли волосы и он остался с голой головой?

— Что ты за сумасшедшая, — сказала мать Анхелика, — ни с того ни с сего начинаешь молоть всякий вздор.

Но она все знает, мамуля: его привезли солдаты на лодке и привязали к тому дереву, на котором вывешивают флаг. Воспитанницы влезли на крышу, чтобы посмотреть, а мать Анхелика надавала им шлепков. Значит, эти разбойницы все еще вспоминают ту историю? Когда они рассказали ее Бонифации?

— Мне рассказала ее желтая птичка, — сказала Бонифация, — влетела в окно и рассказала. А его вправду остригли? Как мать Гризельда стрижет маленьких язычниц?

— Глупая, его остригли солдаты, — сказала мать Анхелика. — Это совсем другое дело. Мать Гризельда стрижет девочек, чтобы их не кусали вошки. А его остригли в наказание.