Тогда маме пришлось смириться с тем, что «Поведение бриара как породистой племенной собаки: интерпретация стандарта» — тема, интересующая не только ее дочь, но и еще нескольких «ненормальных» ученых из далекого Дижонского университета. Женя была настолько окрылена предстоящей поездкой и так привыкла к тому, что ее увлечение мама воспринимает исключительно как временную глупость, что не стала переубеждать ее, что таких «ненормальных» на свете гораздо больше, чем несколько. А между тем она могла бы рассказать о существовании настоящего «Евробриарсоюза», членами которого являются не просто заводчики или клубы, а целые государства. Но кому это было интересно тогда? Наверное, тем, кто ждал ее в Дижоне. А кому это интересно сейчас? О бриарах уже начала забывать и сама Женя. Теперь эта пастушья собака представляется ей так же, как на первых курсах университета: лежащей на коврике у двери. В реальности все атрибуты для этого есть: маленькая, уютная квартира, дверь и даже коврик возле нее. Нет только собаки. Женя слишком ответственна для того, чтобы сделать какого-нибудь щенка несчастным и одиноким, заставив его скулить и страдать в бесконечном ожидании чрезмерно занятой хозяйки.

Это раньше, лежа в комнате французского общежития, она могла грезить о том, что когда-нибудь будет встречаться с бриарами не только в собаководческих клубах, специализированных питомниках или на выставках, но и в собственном доме. Как давно это было. Кажется, в другой жизни. Тогда, в девяносто втором, Жене казалось, что Дижон — прекрасная ступенька к достижению всего, о чем она мечтала. В реальности этот город действительно стал частью той лестницы, что называется человеческой судьбой, только ступенька, на которой он стоял, вела вовсе не вверх, а вниз.

Дижон… Женя по-прежнему любила его. Если и существует на свете любовь с первого взгляда — то это чувство определенно похоже на то, что испытала она тогда, сойдя на перрон с парижского поезда. Ей понравилось все и сразу: и провинциальная, неспешная суета вокзала, совершенно не похожая на столичную толчею, и упоительный запах круассанов, моментально взволновавший вкусовые рецепторы, и таксист, подхвативший ее чемодан и пробормотавший скороговоркой ласкающее ухо: «Bon jour, mademoiselle!», и большие площади, и маленькие, узкие улочки, по которым петляла машина, и аккуратные домики с черепичными крышами, и милая, хрупкая француженка, распахнувшая перед ней дверь в комнату общежития и провозгласившая с доброжелательной улыбкой: «Voila!», и вид из окна. Впоследствии панорама уютного зеленого, цветущего дворика с каменным фонтаном и резными скамейками часто помогала Жене найти нужное решение, когда начинало казаться, что ее труды зашли в тупик, что в исследовании отсутствует логика, да и сам материал в действительности не волнует никого, кроме нее. Естественно, она была не права. Эти волнения неудивительны и рано или поздно настигают всех увлеченных людей, но тогда слишком молодая девушка еще не понимала этого. Она просто смотрела на бегущие струи фонтана, на дижонцев — пожилых, чинно сидящих с газетами на лавочках, и молодых, развалившихся на траве с книжками в руках. Она наблюдала за гоняющими голубей детьми, за их мамашами, что-то кричащими непослушным чадам, — и сумбурные мысли сами собой неожиданно выстраивались в правильном порядке, и удовлетворение работой, покинувшее ее на какие-то мгновения, вновь возвращалось.

Женя любила не только этот уютный дворик, соседствующий с общежитием университета, она прониклась волшебной аурой всего города. Не было для нее лучшего развлечения, чем прогулка по старой улице Форж с ее многочисленными жилыми домами, построенными еще в семнадцатом веке. По воскресеньям Женя часто бродила по узким, петляющим улочкам, заходила на Соборную площадь, ждала, когда человеческая фигурка на колокольных часах чугунным молоточком отобьет очередной час, и шла дальше к блошиному рынку, напоминающему китайскую барахолку, к причудливому дому с оригинальными каменными зонтиками, выступающими из фасада, чтобы загородить от солнца пентхаус, к известному собору Сен-Бенинь, к впечатляющей стене древнего бенедиктинского монастыря. Девушке нравилось все: и музеи, и церкви, и ресторанчики с упоительными запахами, и оживленные улицы, и тихие уголки неприметных дворов, и бургундское вино, что наливали в традиционном кафе «У ветряной мельницы», и карусель на площади Франсуа Рюда, и, конечно, университет.

Университет… Начиная с большого каменного постамента у входа на главную аллею, на котором по-французски выбита надпись «Университет Бургундии», и заканчивая самым обычным стулом в аудитории, — все здесь пришлось Жене по вкусу. Самыми главными были, конечно, люди. Девушка с удовольствием наблюдала, как учатся французские студенты. После пяти лет, проведенных в московском университете, где в конце концов заработав репутацию и сдав несколько первых сессий, можно было позволить себе и прогул, и пивко теплым весенним денечком у памятника Ломоносову, что возле ИСААФ, усердие, с которым относились французы к занятиям, не могло не поразить. Здесь, в Дижоне, оказалось невозможно семестр предаваться безделью, а потом, просидев пару недель в читальном зале, сдать сессию. Французские студенты постоянно писали какие-то работы, делали доклады и готовились к семинарам. Никто из них не пришел в университет с целью обзавестись друзьями. Обучение проходило в условиях постоянной, жесткой конкуренции. Если в России всегда можно было рассчитывать на подсказки и шпаргалки товарищей, опасаясь страшного вопроса экзаменатора, то во Франции преподавателей не боялись. Самыми строгими судьями слыли сами студенты, всегда стремящиеся задать друг другу вопросы посложнее и непременно «завалить» какого-нибудь особо одаренного коллегу. Впоследствии Женя осознала, что пребывать в условиях равенства и братства не так уж плохо, а жизнь в условиях, где каждый сам за себя, больше похожа на выживание.

Произвели впечатление на Женю и профессора: они никогда не заставляли своих подопечных учиться. Они воспринимали возможность получать знания как высшую из всех существующих благодатей. Человека, желающего от нее отказаться, считали заблудшей овцой, но не пытались переубедить и вернуть на путь истинный. Учеба — дело добровольное, но требующее усилий, и если ты не проявил должного рвения, не посещал занятий и не подготовился к экзаменам, никто не будет натягивать тебе оценок и давать вторых шансов, тем более никто не станет учить тебя уму-разуму, тратить свои нервы и напрягать голосовые связки, чтобы показать, как ты не прав. Жене такое отношение наставников казалось странным, диковинным, а оттого и интересным, и заслуживающим положительной оценки. Тогда такой подход к лентяям и халтурщикам казался ей единственно правильным. «Возможно, они занимают чье-то место», — считала она и была не так уж не права. Но все же потом Женя осознала, что существовать там, где за тебя ратуют и переживают, гораздо приятнее, вольготнее и, наверное, намного легче, чем там, где никому, в сущности, нет до тебя никакого дела.

Но это все будет потом, через много лет, когда на смену жадному юношескому пылу постигать и безоглядно принимать все неожиданное и неизвестное придут умеренный консерватизм и понимание того, что подчас старые, уже изрядно надоевшие привычки, обстоятельства, люди оказываются гораздо милее, чем новые. А в свои двадцать три года только что выпущенная из-под родительского крыла Женя упивалась свободой, которую щедро дарил ей Дижон. Впервые никто не рисовал ей никаких планов, не говорил, куда идти, что делать, чем любоваться, и не указывал, с кем общаться, а кого игнорировать.