на бабу и, чего доброго, разорвет ее. Остановился, вынул нож и жду — не спускаю глаз с разъяренного зверя.

Но напрасно я беспокоился — как бежала баба, так и пробежала мимо медведицы. И та, амака-мать, видимо, сердцем своим учуяла ее горе-беду. Пропустила женщину, даже чуть отпятилась.

Удираю дальше. Какой-то страх вкрался в мое сердце.

— Э, Воуль, тебе однако не уйти от этой дьяволицы! — говорю сам себе. Хочу быстрее бежать, но не могу, нет сил. А ребенок согрелся у меня за пазухой, закачало бедняжку, и заснул он непробудным сном. Он был таким крошечным и тепленьким, этот маленький человечек, и так доверчиво прижался ко мне, что сразу же вошел в мое сердце: заставил его затрепетать и сильнее забиться. Душа моя переполнилась каким-то особенным, неведомым мне доселе чувством.

Теперь мое сердце кричало: «Не отдам!»

Оно повелело мне уйти, умчаться от этой настырной бабы, которая так самоотверженно бьется, чтоб отобрать родное дитя.

«Не отдавай! Беги, Воуль, как олень от волкоты!» — слышу я тревожный голос сердца.

И откуда-то влились в меня силы. Я помчался по россыпям, по скалам. Перемахивал через бурные горные речки. Долго бежал.

Ушел…

Когда остановился, чтоб перевести дух, услышал тонкий пронзительный зов. То кричала где-то далеко позади, наверно, за тремя перевалами, мать ребенка. Я успокоился, и у меня в башке замелькали ехидные мысли о бабьей слабости.

На рассвете я добрался до своего табора, где оставил ружье и понягу[26].

У водопоя упромыслил жирного козла и, довольный хорошей приметой, совсем осмелел и ободрился. А то все время по сердцу царапались острыми когтями рыси. Чей-то сердитый голос кричал, корил меня: «Воуль вор! вор! вор! Украл чужого ребенка!.. Воуль опозорил тунгусов! Воуль нарушил закон тайги!»

Я насилу оборол себя, отогнал наваждение.

Напоил ребенка горячей кровью, накормил мясом и сам наелся свеженины. После этого расстелил шкуру козла, положил на него ребенка. Он улыбнулся мне и начал кататься по шкуре. Видать, доволен человек! Оно и мне приятно. Оба смеемся друг над другом, а языка пока еще у нас нет. Но ничего, мы и так понимаем, что к чему. Дал я ему кусок жареного мяса, он крепко зажал его своими крохотными ручонками и затолкал в рот. Сосет, причмокивает.

Любовался, любовался я парнишкой и незаметно для себя заснул.

Сколько времени проспал, не помню. Когда же проснулся, то от удивления и досады чуть не рехнулся, кажись, у меня язык отнялся: рядом со мной на козьей шкуре сидела бурятка и толкала свою тощую грудь в рот ребенку. Но сытый малыш отворачивался от пустой груди, изо всех сил отталкивался ручонками от матери и тянулся к мясу. Долго баба мучилась, наконец осерчала и крикнула на ребенка:

— Я сейчас же отдам тебя хамнигану.

— Спасибо тебе, сестра, — поблагодарил я ее.

Ханда посмотрела на меня своими большими измученными глазами и в отчаянии сказала:

— Возьми его, Воуль… Я сама теперь убедилась, что он будет таким же, как и его отец, непутевым человеком. Вишь, обеими ручонками вцепился в звериное мясо и весь трясется… про грудь забыл.

— Спасибо, Ханда, — еще раз поблагодарил я мать ребенка, — ты не бойся, я из него сделаю настоящего охотника. Он не будет пастухом.

— Молчи, Воуль, я-то знаю… Пастух — кормилец, а охотник — пустой человек. Вечные у него долги, вечная нужда.

Я хотел возразить, но не смог. Она была права.

Ханда встала. Еще раз прижала к груди ребенка, потом сунула его мне и, яростно взвыв обраненной волчицей, бросилась в кусты.

Старый Воуль умолк, опустил седую голову.

Магдауль взволнованно спросил:

— А дальше-то, отец, что было? Сдержал ты свое слово перед Аюром?

Старик трясущейся рукой набил свою трубку, запалил ее, громко причмокивая, затянулся несколько раз.

— Сдер-жал… — тихо проговорил Воуль. Еще несколько раз затянулся и уже окрепшим голосом продолжал:

— Боясь, что Ханда раздумает и отберет у меня ребенка, я покинул Аргаду и перекочевал в Белые Воды… Здесь женился. Будда-Амитаба послал мне еще двух охотников — Ивула с Кенкой.

— А я?! — вырвалось у Магдауля.

— Ты и был тот малыш, с которым я бежал по ночной тайге, — почти шепотом досказал свою повесть старый Воуль. — Ты, сынок, не обидься, что я кликал тебя Волчонком… Так научил меня шаман… Я и выкрал тебя, как волчонка из логова волчицы… А настоящее твое имя — Бадма.

Долго сидели люди молча. Лишь скупой костер своим потрескиванием нарушал тяжелую тишину.

Первым заговорил Магдауль. Слова сложились трудно.

— Волчонок вырос, ему нужно свое логово, бабай.

Воуль молча кивнул и полез в деревянный сундук. Тяжело кряхтя, долго рылся в нем. Наконец вынул какую-то тряпочку, бормоча заклинания, стал развязывать своими непослушными, трясущимися пальцами тугой, закрепший от времени узелок.

— Пальцы затвердели, как рога изюбра к осени… Нако, сын, развяжи.

В старенькой цветастой тряпочке лежал точно такой же, как у Филантия Короля, крестик, который и требовался, чтоб ему, Магдаулю, жениться на Вере.

— Ты был совсем еще несмышленышем, когда тебя бородатый шаман бога Иссы окунул в воду и дал эту железку. Я завернул ее в тряпку да спрятал на дно сундука, — пояснил старик.

— Бабай, я давно знал об этой штуковине. Значит, мне можно ехать в Бирикан?

Воуль тяжело вздохнул, мотнул головой.

— Я желал, чтоб ты, сынок, женился на тунгуске или бурятке, но… мы не сможем выкупить невесту, — Воуль смахнул слезу.

Сердце Магдауля загорелось острой жалостью к старику.

— Тебе, бабай, тяжело отпускать меня… Я останусь с тобой.

— Нет, сын мой, одинокое дерево больше гнется и быстрее ломается. Тебе нужна опора. Если твое сердце упромыслило добрую бабу, то поезжай к ней. — На Магдауля смотрели уже успокоившиеся, добрые и умные глаза старого Воуля.

— Спасибо, отец, за все, — кое-как выдавил Магдауль сквозь комок, подступивший к горлу.

Глава четвертая

Вечером, на закате солнца, Кешка Мельников подходил к рыбацкой стоянке Покойники.

Он остановился и прислушался.

За мысом лаяла собака. Слышался стук топора.

— Здесь артель Макара… видно, домой не ездили, — проговорил он вслух и облегченно вздохнул.

Огляделся кругом.

Ни души. Море пустынно млеет в дреме. Гольцы Святого Носа вдруг порозовели, когда солнце уходя коснулось их, а нижняя половина горы, заросшая густым хвойным лесом, стала темно-синей. Ледяное поле Курбуликского залива, покрытое пухлым снегом, показалось Кешке голубым и похожим на праздничную скатерть его матери, У Кешки заныло сердце.

Покойники… — полоска земли, прижатая к воде отрогами гольца — крутолобой горой, заросшей сосняком и