- Я тебя жду.

Она снова встретила меня в дверях квартиры. Щеки ее лихорадочно пылали – наверно, от волнения подскочило давление.

- Ну что? Что там с ним? – Марья Петровна едва дала мне снять кроссовки. Мы даже до кухни еще не дошли.

Всю дорогу я думала, как бы лучше ей рассказать. Чтобы и информацию дать, и лишнего не выболтать. Ну, и не слишком напугать с ходу. Но в этот момент вся моя дипломатия куда-то таинственно испарилась.

- Убили Павла, - мрачно брякнула я.

Ахнув, Марья Петровна схватилась за область бюста.

- Это все из-за этих стекляшек! Ох, чуяло мое сердце…

- Что это оно чуяло? – насторожилась я.

- Ну… - покраснев еще больше, замялась Марья Петровна.

- Нет уж, нет уж, сказали «а»… - я вцепилась в нее, как бульдог. – Что-то вы недоговариваете.

Тут Марья Петровна плюхнулась на табуретку, упала головой на стол и зарыдала. Возможно, она надеялась, что я стану ее утешать и успокаивать, но я ждала. Сочувствовать не хотелось – я уже поняла, в чем дело, и ждала исповеди.

Время шло, Марья Петровна рыдала, кухонные часы тикали. Я встала и поставила на плиту чайник.

- Ты, Олечка, всегда была черствой девочкой, - как ни в чем ни бывало, совершенно спокойно, заметила Марья Петровна. Будто и не она только что захлебывалась слезами целых десять минут подряд.

- Откуда вы знаете? – не поворачиваясь, отпарировала я. – Когда я была девочкой, вы меня ни разу не видели. Впервые мы с вами встретились, когда я заканчивала школу.

- Мне рассказывала твоя бабушка.

- Не выдумывайте, пожалуйста! – рассердилась я. – Это совершенно не в бабушкином стиле. Просто вам не хочется говорить, в чем дело, вот вы и тянете кота за хвост. Если так хотите, пусть я буду черствая, грубая и фиг еще знает какая. Но лучше все же ничего не скрывать. Поверьте, это для вашего же блага.

- Ладно, ладно, Олечка, не сердись, - закудахтала Марья Петровна, старательно натирая глаза кулаками – совсем как маленькая девочка. – Сейчас все расскажу. Я же не знала, чем все обернется.

- Но сердце ваше чуяло, – не удержалась я. – Рассказывайте.

- Он пришел ко мне недели две назад. И начал расспрашивать про кулоны, про брошку. Ну, у кого они могут быть.

- Постойте, постойте. Кто это «он»? Откуда взялся? Вот просто так взял и пришел? С улицы?

- Да нет, конечно. Позвонил и сказал, что он наш родственник из Минска. Какой-то там племянник умершего Аркадия со стороны жены.

- Ага! И вы сразу обрадовались и пригласили его в гости. Так?

- Ну… - потупилась старушка.

- Да вам кто угодно чего угодно наплетет, и вы тут же позовете его к себе на смертельный пирог. Лишь бы было сказано заветное слово «родственник». Выходит, вы нас со Светой обманули. Мы спрашивали, не интересовался ли кто-нибудь кулонами, вы ответили, что нет.

- Ой, деточка, что-то у меня в глазах темно, - с пристаныванием пожаловалась Марья Петровна.

- Пойдемте в комнату. Ляжете, - предложила я. – Только рассказать все равно придется.

- Ладно, ладно, - согласилась она и поспешила в комнату, слишком бодро для темноты в глазах.

В единственной комнате – гостиной, по совместительству, спальне – Марья Петровна улеглась на потертую тахту и уютно укрылась мохнатым серым пледом. Мыра тут же устроилась у нее в ногах и принялась вылизывать себе подмышки.

- Может, лекарство какое? – спросила я, подтаскивая поближе громоздкий стул с высокой спинкой.

- Нет, спасибо, не надо.

- Тогда рассказывайте.

- Ты прямо как следователь, - неодобрительно поджала губы Марья Петровна.

- Ага, - кивнула я. – Из гестапо. Марь Петровна, вы понимаете, что дело нешуточное? Или не дошло еще?

- Да-да, Оленька, я понимаю. Сейчас. Ну, так на чем я остановилась?

- На том, что вам позвонил якобы племянник покойного Аркадия и вы пригласили его в гости, - собирая в кучку остатки терпения, сквозь зубы процедила я. Больше всего мне хотелось заорать, но я пока сдерживалась.

- Ну да, ну да. Он пришел и стал расспрашивать про кулоны.

- Как он объяснил свой интерес? Ну, откуда он о них узнал?

- Не знаю, откуда узнал. Сказал, будто ему известно, что у нас в семье хранятся такие вот кулоны-трилистники и брошка-звездочка. Я не спрашивала, откуда он это знает. Он спросил, у кого именно они могут храниться.

- И все-таки, он объяснил вам, зачем ему это надо? Согласитесь, не совсем обычный интерес, да?

- Ну… Да, не совсем. Он сказал, что пишет диссертацию о каком-то там известном ювелире, и ему обязательно надо увидеть эти кулоны.

- Что?! – оторопела я.

- Да-да. Еще он сказал, что на эту тему пишет диссертацию еще один человек. И что человек этот может его опередить, если узнает, что… ну, что он тоже пишет. Чтобы я никому о нем не рассказывала. Если кто спросит.

- Понятно, - вздохнула я. – И вы дали ему адреса?

- Нет, только телефоны, - замотала головой Марья Петровна.

- Чьи? Конкретно!

- Ну…

Эта ее манера тянуть напевно «ну-у-у» просто выводила меня из себя, особенно сейчас. Терпение мое было на исходе. Еще чуть-чуть, и я сорвусь, наговорю кучу грубостей, о которых потом буду жалеть.

- Ну?

- Коваленко, Громовых в Москве, а здесь – твоих бабушки с дедушкой, родителей, твой. И всех остальных.

- И Павла? – можно было бы и не спрашивать.

- И Павла, - Марья Петровна всхлипнула. – Но, деточка, я же не знала!

- Как он выглядел?

- Ну… Такой высокий. Лет тридцати. В джинсах и белой рубашке. Симпатичный. Коробку конфет мне принес.

- Марь Петровна! - застонала я. – Это все? Волосы, глаза, нос? Толстый, худой? Говорил как?

- Как говорил? – растерялась Марья Петровна. – Да обычно говорил, как все. Не шепелявил, не картавил. Правда, немножко странно… говорил. Ну так ведь из Минска же. И не толстый, нормальный. Волосы короткие. Обычные такие. И не светлые, и не темные. Глаза?..

- Серые? – помогла я, с содроганием вспомнив жуткого мужика в квартире Павла. Тот, правда, темный был, но мало ли.

- Нет, не серые, - наморщив лоб, с трудом припомнила Марья Петровна. – Скорее, голубые. Или зеленые. Но не карие, это точно. И нос совсем обычный.

- Усы?

- Нет, усов не было.

- Вспомните, может еще что? – настаивала я. – Родинки, шрамы на лице, бородавки, прыщи?

- Нет. Не помню, - снова чуть не плакала Марья Петровна.