Председатель Общества рассматривал меня через увеличительное стекло, сделанное из топаза, пока дворецкий объявлял о моем прибытии, так как весь город, кроме них, знал, кто я такой. Началась дискуссия между одним дураком и другим, целью которой было заставить меня ждать. Я вмешался.

— Я уверен, что мое имя и мои намерения уже известно вам, — сказал я.

— Иначе я бы вообще не получил аудиенции. Ну что, господа, начнем?

Лели вошла в сопровождении Кочеса и еще троих. Двое слуг из Общества были выбраны для того, чтобы раздеть ее. Врачи должны были ее осмотреть. Лели искоса поглядывала по сторонам, ничуть не смущаясь своих прыгающих грудей и оголенных чресел. Их безжалостный осмотр не охладил ее бесстыдства; она подставляла свои бока под их пальцы.

Заговорил председатель общества.

— Сомневаюсь, что вы можете сделать больше, чем просто слегка смягчить ее тело каким-нибудь маслом или бальзамом типа настойки принцесс.

Для зубов, возможно, подойдут протезы из слоновой кости или китового ребра. Грудь можно подрезать и укрепить мембраной, но есть риск заражения и поэтому такие операции сейчас непопулярны.

— Сэр, — сказал я, — не вздумайте учить меня косметической медицине. Нудный старый негодяй редко встречал в других столь откровенное высокомерие и не сразу пришел в себя, чтобы дать достойный ответ.

Я сказал:

— Этой женщине восемьдесят лет. Я собираюсь сделать ее молодой девушкой. Не прибегая ко всей этой чепухе, о которой вы упомянули. Встретив такой отпор, он выронил свое стекло. Дворецкий наклонился, поднял стекло и вручил его председателю.

Лели визжала:

— Вели этой жабе захлопнуть пасть! Он посмотрит, посмотрит! — И она продемонстрировала какому-то тощему юнцу свою прямую спину, которая была согнута в дугу с рождения до того дня, когда я излечил ее.

Наконец я спросил, удовлетворены ли они осмотром, и врачи раздвинулись, покачивая головами, улыбаясь, жестикулируя, уверяя окружающих, что я ненормальный. Каждый был напряжен, как струна. Принесли табурет, и я усадил Лели на него. Она продолжала свою болтовню, поэтому я ввел ее в транс, чтобы она мне не мешала, а еще потому, что я боялся, что ей будет больно. Я позволил наблюдателям встать по их желанию, поближе ко мне и к ней. Председатель перестал смотреть сквозь топаз и так сильно подался вперед, что почти выскочил из кресла.

Я положил руку на ее маленький череп. Внезапно, как человек, которому некуда отступать, я подумал: «Может быть, я обнаружу, что не могу этого сделать». Но что-то во мне отбросило колебания в сторону. «Ты бог, Вазкор, сын Вазкора. И ты делаешь это не только для того, чтобы проложить путь к логову белой ведьмы, но и для того, чтобы показать этим людям, кто появился среди них».

Прежде я никогда не ощущал гордости за то, что было во мне, даже тогда, когда я победил шторм, когда шел по воде океана: в тот день высокомерная гордость смешивалась с удивлением. Сегодня была только гордость.

Я был затоплен приливом Силы, приливом самой жизни. Я чувствовал, как поток перетекал из моих рук к Лели, яркий, как пылающее солнце.

Как-то неохотно я заглянул в ее неохраняемое сознание, в пыльный чердак мыслей старой женщины, в душу, где обитали каркающие вороны. Свет разогнал пыль и ворон. С его помощью я высушил эту потайную комнату. На мгновение я дал ей свою Силу, позволил питаться ею, и почувствовал, как умирающее дерево задрожало под своей корой.

Врач, стоявший ближе всех, вскрикнул и отскочил.

Кожа Лели потрескивала и сворачивалась, как бумага в огне. В те прозаические секунды, прежде чем чувство победы пришло ко мне, я никак не мог предвидеть, что это окажется столь зрелищно — плоть отслаивалась от нее, как штукатурка от стены. Первой появилась ее левая рука, как бледный цветок, пробивающийся из мертвых корней. Одна совершенная женская рука с миндалевидными ногтями и ладонью, как цветок лотоса.

— Остановитесь, — закричал ближайший врач, стоящий уже не так близко ко мне. — Это богохульство! Остановитесь, вы убьете эту женщину!

Я держал пальцы на голове Лели и смотрел на него, пока он не опустил глаза и не отвернулся в ужасе. Я чувствовал, как ее жидкие волосы густеют под моими пальцами. Левая грудь, более круглая, чем раньше, мелко подрагивала в такт быстрому, как у птицы, сердцебиению. Ее ладонь, нежная, как цветок, лежала на желтом узле колена, который постепенно осыпался шелухой, как расколотый хризолит, высвободив крепкий новый девичий сустав. Она резко поднялась на ноги и пошла вперед, выходя из своего тела, как какая-то женщина-змея, вылезающая из своей старой кожи.

Никогда в своей жизни я не видел ничего столь нечеловеческого, столь ужасного. Это перепугало меня. Это произошло благодаря мне.

Врачи кричали и шарахались от Лели, словно она несла чуму, и однако, не могли оторвать от нее глаз.

Ее волосы росли, выбрасываясь из головы, как черная вода из фонтана, густые черные хессекские волосы, волосы девушки. Как серая чешуя, осыпалось на мозаику пола старое тело и превращалось в пыль. Ее белая гладкая спина поднималась над обширными ягодицами. Она двигалась, я видел контур одной груди, совершенной до самого леденцового соска. Профиль, как полированный алебастр, черный глаз, соблазнительный рот, маленькие белые зубы. Она посмотрела на меня через плечо. Ее лицо было неожиданно притягательным, однако пока еще холодным, как неразогретый металл, краски были слишком свежими, еще не обжитыми.

Она была юна, как мир, до того как он узнал людей.

Один из врачей упал на колени. Она обернулась посмотреть на него, будто он чествовал ее, что он, возможно, и делал. Она повернулась, и ее глаза задвигались в глазницах. Она беззвучно упала ничком поперек крыльев яшмовой лошади на мозаике.

К восходу солнца об этом знал весь Пальмовый квартал, к полудню весь город: в Обществе врачей колдовством старуху превратили в девицу.

Она лежала в оцепенении в комнате во втором дворе, у стены из песчаника. Пять дней пролежала она там.

Я наполовину опасался, что толпа из Пальмового квартала может явиться к моим воротам, но никто не пришел. Они боялись дьявола — чудотворца Вазкора.

Я намеревался убить Чарпона, просто чтобы у меня был корабль; более определенно я послал на смерть Длинный Глаз, сделав из него убийцу. Вскоре мне предстояло драться с Соремом и убить его, одного из храгонских принцев, юношу, с которым я едва успел поговорить, юношу, который так напоминал меня самого. Все это произошло из-за моей Силы и моего поиска, моего малодушия и гордости, моей неспособности удержать в себе равновесие между человеком и магом. И все-таки я использовал Лели в еще одной игре. Эти игры вслепую привели меня к чувству вины и боязни самого себя.

У меня были другие дела в те пять дней, когда Лели лежала без чувств, я должен был посещать богачей в Пальмовом квартале, лечить их недуги и собирать их монеты. Эти искушенные люди не боялись меня. Они были рады меня видеть, жадные до чего-нибудь новенького. Это была работенка! Прекрасные дома, дорогая мебель, всхлипывания толстых патрициев, чьи хессекские рабы — казалось, у всех масрийцев были рабы-хессеки — лежали, полуголодные, кучами в подвальных кухнях или, покрытые свежими шрамами, торопились исполнить приказания хозяев. Я по-прежнему ничего не узнал о той женщине, которую искал, — о колдунье. Я часто лежал без сна соловьиными ночами в Бар-Айбитни и говорил себе, что ошибся, приняв запах зла за признак ее пребывания здесь. Дурной запах шел от города и от моих деяний в нем. Слава померкла. Любой закат, неважно нисколько сияющий и яркий, означает, что солнце садится. И у меня тоже за светом последовал период внутренней темноты, который, похоже, поймал в ловушку мой тщательно разработанный план.