имели моральное революционное право. Надо признать, что официально в 1917 году ни одна из революционных партий не только не взяла на себя ответственность за самосуды (как сегодня обычно делают террористические организации), но и официально их никогда не оправдала. Однако при этом ни одна из левых партий в 1917 году их категорически и не осудила. Общий тон был таков: ну, пошалили братцы-матросики, может, и переборщили в чем-то, но с кем не бывает, революции же не делаются в белых перчатках! Матросы уже заявили о себе как о мощной революционной силе, и ругаться с ними из-за такой мелочи, как убийство пары сотен золотопогонников, никто не желал.

Спустя годы тон официальной советской историографии кардинально поменялся. Теперь в ход пошли рассказы о безумстве толпы, кроме этого все грехи были свалены в кучу на конкурентов по революционной борьбе. Большевики, как победители, в убийствах, разумеется, впоследствии обвиняли своих бывших конкурентов — анархистов и эсеров всех мастей.

При этом в первую очередь обвиняли социал-революционеров (эсеров). Основанием для обвинений считалось то, что у эсеров к 1917 году имелась особая военная организация, занимавшаяся устройством ячеек в воинских частях и на флоте (кстати, большевики имели точно такую же!). Кроме этого, именно эсеры всегда считали террор, в том числе и индивидуальный, важной составляющей своей революционной работы. Известно и то, что в начале 1917 года большевики имели наименьшее влияние именно на линкорах, а эсеры, наоборот, были в большом авторитете.

Мичман Б.В. Бьеркелунд в своих воспоминаниях писал: «Социал-революционеры, кроме своей основной боевой организации (террор), имели еще военную организацию, занимавшуюся устройством ячеек в воинских частях и во флоте. Учитывая, что доминирующее большинство военнослужащих было из крестьян, можно допустить, что деятельность их могла иметь успех. Из разговоров с матросами я узнал, что на миноносцах эсеровских организаций не было, а имелись они главным образом на линейных кораблях. Количественно они были немногочисленны и раздулись и выросли после революции, но роль, ими сыгранная, была значительна. Они взяли инициативу в свои руки и, оставаясь анонимными, оказались хозяевами положения, чему способствовала инертность и растерянность, как масс, так и начальства. Убийство командного состава входило в планы эсеров, поэтому, как только стало известно о государственном перевороте, представители их на флоте немедленно занялись “ликвидацией холопов царизма”. Социал-революционнные ячейки во флоте были довоенного происхождения и сохранились лучше армейских, так как флот не имел таких потерь, как армия. В связи с этим ссылаюсь на слова Лебедева. Видный член боевой организации социал-революционеров Лебедев после революции вернулся в Россию и был назначен товарищем Морского министра. На митинге в апреле 1917 года в Александрийском театре он рассказывал, каким образом его партия достигла того, что матросы флота оказались верными слугами партии. Далее он разъяснил, что сделано это было не в самой России, а за границей, трудами революционных эмигрантов. Лебедев в своей речи указал, что его партия, понимая значение вооруженной силы, стремилась подчинить ее своему влиянию. Это касалось, прежде всего, флота. Корабли, в одиночном порядке и эскадрами ходя в заграничное плавание, посещали иностранные порты, где было легко вести пропаганду среди команды и снабжать ее революционной литературой, которую она проносила на корабли для дальнейшего распространения. Во флоте нам нужно было только нажать кнопку, чтобы там, где нам было нужно, поднять восстание. Все восстания, происходившие на флоте, устраивались социал-революционерами. Это они в 1905 году провели восстание на “Потемкине” и “Очакове4, в 1907 году, во Владивостоке, — на миноносце “Скорый”, в 1906 году — в Свеаборге, Кронштадте и на “Памяти Азова”; ими же было организовано неудавшееся восстание в 1912 году на Черноморском флоте и, наконец, тоже неудавшееся, осенью 1915 г. на линкоре “Гангут”. Подтверждение этому я слышал тогда же от начальника жандармерии Свеаборга полковника Николаева, отца моего товарища. “Все восстания и беспорядки на флоте делают социал-революционеры и никто другой”, — сказал он мне в разговоре о волнениях на “Гангуте”».

При этом никаких реальных фактов современники, как и историки советского времени, относительно руководства расправами над офицерами именно эсерами представить так и не смогли. Поэтому однозначно обвинять социал-революционеров в организации матросских самосудов было бы неправильно. Уверен, что если бы к власти пришли эсеры, то с такой же легкостью в самосудах они обвинили бы большевиков.

Что касается победителей-большевиков, то сами они выставляли себя единственно последовательными противниками творимых преступлений. Увы, но мы вынуждены признать, что в феврале 1917 года, да и в последующие месяцы этого шального года, о сохранении жизни офицерам и большевики, и руководители всех других революционных организаций думали меньше всего. Их задача была совершенно иной — любой ценой завоевать авторитет серди матросских масс. И если матросы желали крови своих бывших начальников, то почему бы не разрешить им напиться ее вдоволь? Главное, чтобы они при этом сохранили свою революционную активность и преданность именно их партии.

Десятилетие спустя, с приходом к власти И.В. Сталина и постепенной переориентацией общественного сознания с интернациональных идей на национальные приоритеты, о романтике «красного террора», а вместе с ним и о наиболее одиозных убийствах, вообще старались больше помалкивать. В более же поздние годы историки партии прилагали уже максимальные усилия, чтобы как-то обелить в глазах общественности сам кровавый террор и его «героев», ссылаясь при этом на неизбежность революционного процесса, психологию толпы и провокационное поведение самих жертв. Так искусственно создавался миф о неотвратимых закономерностях кровавых расправ при социальных переворотах.

При этом если в мемуарах 20-х и отчасти 30-х годов бывшие матросы революции порой с упоением описывали расправы над офицерами и свое в них участие, то затем тон матросских воспоминаний так же резко сменился. Теперь ветераны революции писали, в соответствии с установками высших инстанций, что все убийцы офицеров были исключительно анархистами и эсерами, а то и вовсе откровенно уголовными элементами, поэтому партия большевиков никакой ответственности за этих подонков не несет. Что касается самих «идейных большевиков», которыми, разумеется, являлись все без исключения авторы мемуаров, то они, разумеется, уже тогда всеми силами боролись со стихийными самосудами и до хрипоты осуждали подлых убийц на митингах, а то и вовсе где-то отсутствовали и ничего не ведали.

Вот, к примеру, весьма характерные воспоминания «старого большевика» Ф.Ф. Раскольникова, написанные им в 30-е годы: «Буржуазные газеты с бешеным ожесточением приписывали расстрелы кронштадтских офицеров нашей партии, в частности, возлагали ответственность на меня. Но я приехал в Кронштадт уже после того, как закончилась полоса стихийных расправ. Что касается нашей партии, то она, едва лишь овладев