кронштадтскими массами, немедленно повела энергичную борьбу с самосудами. Расстрелы офицеров... носили абсолютно стихийный характер, и к ним наша партия ни с какой стороны не причастна». Почти слово в слово мы можем прочитать такие же заверения у главного матроса-большевика П.Е. Дыбенко в его воспоминаниях 30-х годов «Из недр царского флота к Великому Октябрю» и у многих других. Верить или не верить таким воспоминаниям, дело каждого.

Несмотря на это, периодически, даже в серьезных академических изданиях, снова возвращались к старым оценкам. Уже в период нового развала отечественной государственности в 1987 году в моем родном журнале «Морской сборник» в статьях, посвященных 70-летию февральско-мартовских революционных событий, писалось: «В грозовом семнадцатом под руководством большевистской партии военные моряки приняли активное участие в свержении царского самодержавия...» Далее рассказывалось в основном о восстании в Кронштадте — в том духе, что началось оно по плану и по сигналу большевиков, что «повсюду были установлены засады с пулеметами», что «оказавшие сопротивление монархисты были убиты». Такое освещение событий отражало официальную точку зрения советских историков на Февральскую революцию, озабоченных, прежде всего, тем как бы, не преуменьшить организующую роль большевиков и не преувеличить фактор стихийности.

Кто же были конкретными исполнителями убийств? Здесь следует согласиться с тем, что в роли конкретных убийц преобладали уголовно-деклассированные элементы. За этой констатацией стоят не нынешние умозаключения, сделанные исходя из общего пересмотра отношения к революции, а факты, на которые начали обращать внимание революционеры еще в 1917 году. По мере развития революции, когда все больше обнаруживался вред левого экстремизма, большевики и экипажи стали замечать, что те из матросов, кто были склонны к воровству и прочей уголовщине, особенно требовали офицерской крови в февральско-мартовские дни. Они это делали и в дальнейшем, стараясь ультрареволюционностью прикрыть свои неблаговидные наклонности. Принципиальным является то, что среди убийц офицеров были не настоящие революционеры, если считать февральско-мартовские самосуды вооруженной борьбой между революционерами и защитниками самодержавия; и даже не известные своей недисциплинированностью матросы. Скорее среди них были ранее малозаметные матросы, «темные личности» и матросы, чуть ли не наиболее известные своей монархичностью. С одной стороны, они также стремились своей ультрареволюционностью прикрыть прежний монархизм.

Отметим, что сегодня практически все историки считают, что февральские самосуды не имели антимонархической направленности, более того, сами офицеры-монархисты морально были больше готовы к революции, чем офицеры, смотревшие на нее сквозь «розовые очки». Монархистов не шокировали самосуды, и кто из них хотел или стремился отвести подозрения в контрреволюционности, тот начал подчеркивать свою лояльность к революции и проявлять готовность к решительному изменению существовавшего порядка (убийство монархистами Г.Е. Распутина это также подтверждает). Поэтому не только командир Гвардейского флотского экипажа великий князь Кирилл Владимирович, но и личный состав Ставки, от которой ждали руководства борьбы с революцией, демонстративно надел красные банты и во главе с генералом М.В. Алексеевым принял участие в манифестации в Могилеве «в целях прославления торжества революции».

А вот мнение одного из самых серьезных авторитетов в данном вопросе, доктора исторических наук, капитана 1 -го ранга М.А. Елизарова: «Со временем все значимые детали истории офицерских жертв, в том числе их неслучайности, проявлялись. Историки сегодня в поисках причин самосудов находят логику, хотя и “палаческую”, и какой-то определяющий социально-психологический фактор. Чаще других обращается внимание на “факт скученной изолированности людей, привыкших к просторам и сдерживающему давлению знакомого социального окружения. Матросы, томившиеся в бездействии в железных коробках, жестоко мстили именно определенного типа командирам”. Однако если в современных публикациях “антимонархическая” и “шпионско-провокаторская” версии почти исчезли, то в целом имеется тенденция на основании фактов самосудов февральско-мартовских дней высказать “главное убеждение... в том, что сущностью настроения революционных матросов февраля — октября 1917 года были не социал-демократические, а люмпен-пролетарские настроения”, или же объяснить их как “важнейший показатель психопатологического вырождения революции” и преступно-уголовной сущности толпы. Представляется также не совсем верным искать главные причины самосудов в низкой политической и общей культуре матросов. Более правомерной выглядит главная причина убийств офицеров, как носителей “другой правды”. Но это в том случае, если сущностью “другой правды” признавать нежелание офицерами радикально менять порядки на флоте. С тенденцией изображения матросов в февральско-мартовских событиях как психопатологической и уголовной толпы согласиться нельзя. Да, в них проявился типичный стихийный механизм толпы. Однако бессознательное в самосудах не следует считать преобладающим явлением. Даже толпа может быть структурированной и одухотворенной общей идеей. Кроме того, вопрос с сознательностью на флоте стоял принципиально. Можно предположить, что значительная часть матросов, принципиально не теряла контроля над собой. Ф.Ф. Раскольников отмечал, что во время самосудов “никем не руководимое движение с поразительной меткостью наносило свои удары”. В этой оценке содержится преувеличение, которое могло быть результатом постреволюционной “аберрации зрения”. Однако мысль о том, что у матросов, по крайней мере, был какой-то минимум целенаправленности и осознанных представлений о правоте своих действий, верна.

Более объективной представляется точка зрения офицеров старого флота, оставшихся впоследствии служить в Красном флоте. Так, артиллерийский офицер линейного корабля “Полтава” Т.Н. Четверухин, свидетельствуя, что накануне самосудов офицеры сознавали, что дело не в конкретных личностях, а «все мы для них неугодные», отмечал, что, хотя «действительно было убито много реакционных офицеров, которые своим отношением к подчиненным заслужили справедливую ненависть матросов». Однако дело было «не совсем так», как говорится в современной литературе о «расправе революционных матросов с ненавистными им реакционерами-монархистами». Он перечислил убийства, имевшие разные причины: по политическим соображениям, чтобы избавить флот от лиц, способных отрицательно повлиять на ход восстания; для сведения личных счетов; против офицеров — сторонников “палочной дисциплины” или имеющих немецкие фамилии. Особенно «не вписывается» в объяснение причин самосудов в период Февральской революции основная версия всей послефевральской литературы о борьбе с “реакционерами-монархистами”. Матросы не были непримиримы к монархии. Для них главным являлось изменение существовавшего порядка вещей. Ход Февральской революции на флоте это подтвердил. Особенностью самосудов было то, что их главная нацеленность как раз не была направлена против офицеров, известных своей приближенностью к монархии. Так, морской министр И.К. Григорович остался единственным не арестованным царским министром. Никто не только ни пострадал в Морском штабе при царской Ставке, но в связи с революцией его меньше других затронули кадровые изменения».

Февральско-мартовские самосуды 1917 года в Кронштадте и Гельсингфорсе относятся к числу тех достаточно редких исторических событий, когда трагичность происшедшего абсолютно ясна, но поиск виновников вначале был оставлен «на потом», а спустя время и вовсе предан забвению. О таких трагических событиях говорить, как правило, не принято, хотя они оставляют глубокий след в массовом сознании целых поколений. Увы,