Дядя Миша, поплевав на окурок, раздавил его и медленно пошёл навстречу мужикам.

Коротко переговорив с ними, он махнул мне рукой и мы опять, покрякивая и подгоняя сами себя короткими безобидными матерками, стали грузиться. Свой голос, хотя и робкий, я тоже к случаю старался вплести в их голоса.

Давай, давай, делай, голубок белай! И накатывались брёвна одно на другое в объёмистый кузов, только успевай поворачиваться, да смотри не оступись; под бревно попадёшь – не воротишься!

Всякая работа в коллективе заставляет подчиняться общему ритму, это как роящиеся под осень птицы, или стайки рыбной мелочи, которые тоже подчиняются всемирному закону стаи.

«Давай, давай, делай: полушубок квёлай, валенки козиные, девки егозиные!» – и бревно уже на плечах.

Возле машины другая команда, чтобы бревно синхронно, враскачку закинуть в кузов: «Ну-ка-тётушка-Елена, подними-хмыря-с-колена! Подними-и-покачай! Будут-дети-невзначай!» – и последнее в обхват неподъёмное бревно с гиком и прибаутками ложится плотно с другими вряд. И мы, счастливые и усталые, валимся возле машины на траву.

– Мы славно поработали, мы славно отдохнём! – один из мужиков лезет в кабину и возвращается с большой хозяйской сумкой и ставит её в центр круга.

Закуска та же, но мужики сегодня другие. Следом вынимается бутылка пшеничной водки «Московская» с картонной бескозыркой, залитой белым сургучом – «белоголовка» по-тогдашнему.

Все оживились, задвигали локтями, примащиваясь к сумке.

Дядя Миша, посмеиваясь, стоял в сторонке. Я, несмотря на голод, без напарника не решался подсесть к мужикам и вопросительно посмотрел в его сторону. Дядя Миша молча открыл дверцу «шаланды» и передал мне банку свиной тушёнки в густой антикоррозийной смазке. Смазки было столько много, что банку пришлось вытирать большим белым и бархатистым с исподу лопухом, похожим на гигантский лист мать-мачехи.

Теперь в круг присел и дядя Миша. В руках он держал литровую банку кислого молока. Откуда она у него здесь оказалась, я не знал. Мужики на его предложение испробовать домашней простокваши, только посмеялись.

Мой наставник приложился к банке, отпил порядочно и протянул мне.

– Ты, Михаил, как хошь, а парня не порть! Он, видал, как брёвна швыряет! Ему к мужской компании прикипать надо. Жизнь у него вся впереди светит. На-ка! – один из мужиков вложил мне в горсть стакан с водкой, – Пей, не боись!

В стакане водки было как раз столько, чтобы полностью почувствовать себя взрослым, что я тут же и доказал.

– Так её, мать её! На-ка, закуси! – тот же мужик протянул мне краешек хлеба с большим ломтём домашнего сала, – Ешь, не робей, воробей!

Дядя Миша подсунул мне банку с простоквашей:

– Потом поешь! Запей вот!

Я сделал несколько глотков простокваши, после которой вкус водки тут же погас, и стало хорошо-хорошо.

Вот теперь я на равных с мужиками! Мы славно поработали, мы славно отдохнём!

Я прислонился спиной к скату машины и стал не спеша, чтобы не показаться голодным, закусывать русским бутербродом – сало с хлебом.

Закуска эта обильная, и хмель в голове стал затихать: звуки стали более приглушёнными, разговор остроумнее, и мужики добрее и проще, чем показались вначале. Всех хотелось обнять и рассказать что-нибудь такое, отчего бы все они были поражены моей находчивостью и остроумием. Но рассказать было нечего, ещё в моей жизни ничего не случалось такого, что могло бы заинтересовать эту компанию. Правда, про Маргариту если что порассказать, то мужики вряд ли оценят. Да и болтать чего зря – недостойно нормальному пацану. Это я знал точно.

Теперь, кивая головой каждой шутке мужиков, я всё больше и больше очаровывался их говором – грубым, но таким понятным и доходчивым. Так бы слушал и слушал…

– Э, керя-тетеря, колесо ослобони!

Я открыл глаза, не понимая, что хочет от меня этот мужик. Во! Заснул, кажись! Резиновая упругая шина так уютно согревало спину, что лень приподняться.

– Давай, поднимайся, петух гамбургский! Нам ехать пора!

– За петуха – ответишь! – я было ухватил обидчика за грудки, но тут подошёл дядя Миша, и пришлось опустить руки. – А чего он!

– Не ерепенься! Мужикам ехать надо, а ты под колесом! Пойдём!

Застоявшийся гружёный лесовоз потихоньку, враскачку, завывая мотором, с трудом выбрался из песчаной насыпи и, нещадно дымя выхлопной трубой, скрылся за поворотом.

– Ножовка села! Напильник бы теперь трёхгранный, – озабоченно разглядывая насечку зубьев на полотне ножовки, сказал дядя Миша. – Жалко, инструмент оставил на кордоне…

– Да чего там! Я сбегаю! – мне было неудобно перед ним за свою неуместную выходку с тем мужиком, и хотелось чем-то услужить.

– Как вчера? – поднял дядя Миша на меня выразительные глаза.

– Да нет! Что ты? Я мигом! По дороге! – с готовностью зачастил я. – Теперь не заблужусь!

– Ну, давай! Топай! Инструмент лежит на чердаке в головах. Неси весь ящик! Машину чинить, если что! Пригодится! – обрадовался он.

Мне показалось, что моё согласие ему было заранее известно, и теперь он только делал вид, что сомневается: посылать меня снова на кордон или нет.

– Ты не спеши! Ночуй там, на месте. Ножовку я всё равно завтра править буду. А теперь отдыхать надо. Упрел с погрузкой! – дядя Миша нарочито покрякивая и потирая спину, полез под «шаланду». По всей видимости, он и вчерашнюю ночь провёл здесь же. Хорошо. Тихо. Прохладно.

Там, на траве, у него была сооружена из обшитых мешковиной досок постель. Рядом лежало одеяло и маленькая цветная подушка. Откуда они здесь, в машине? Раньше, кроме обшитых досок, такого добра я там не видел.

– Ну, чего торчишь? Давай, двигай! Я спать буду! – дядя Миша улёгся на постель и закрыл глаза.

Конечно, моя усталость тоже давала о себе знать: болели руки, плечи, поясница. Ноги стали тяжёлыми, вроде кто свинцовые подошвы на сапоги приладил, Видел в кино, как водолазы, чтобы не всплыть, свинцовыми поясами подпоясываются, и на ботинки тоже свинцовые подошвы присандаливают.

Так и я – земля, как магнит, тянет. Прошёл метров сто по дороге и присел прямо на вывороченный кем-то пень. Пень весь оброс зелёными волосами, словно голова лешего из земли торчит. Зарылся лукавый в песок и высматривает кого поробее. Но я не из робкого десятка, сяду на твою плешь и покурю, поплюю тебе в морду, погонь лесная!

Перед закатом в лесу такая тишина образовалась, что где-то вдалеке сразу послышался коровий рёв, потом петушиный крик, потом лай собачий.

Наверное, это на кордоне пригнали корову на дойку, вот она и мыкает со всхлипом, вроде жалуется тётки Марьи на оводов проклятых. Нормально пастись не дают, всю шкуру до мяса прогрызли.

Я однажды видел, как хозяйка пинцетом выщипывала толстых белых червей у коровы из-под шерсти. Это овода личинок под кожу насадили. Вот и мучается нестерпимым зудом скотина, от этого беспокойства молоко у неё портится.