Так потом мне тётка Марья объясняла: «В лесу оводьёв, как мух на дерме! – в сердцах говорила она, вытирая руки пучком свежего сена. – Всю кожу изрешетили, сволочи!»

Вспомнив про тётку Марью, про кордон, про молоко парное, про студентку озорную, у меня так засосало под ложечкой, что ноги сами понесли туда, вроде и свинцовых подошв никогда не было.

Теперь я никуда не сворачивал. Шёл, куда вела взрытая колёсами и дождями песчаная с отвалами дорога. Стало заметно смеркаться. Вон кто-то промелькнул между деревьев. Баба вроде. По грибы, видать, ходила, а теперь домой спешит. Километров в пяти-шести отсюда село подлесное. Козывань. Вот она и торопится дотемна в село попасть. А может, это и не баба вовсе, а наша хозяйка, тётка Мария? Похожа чем-то, только понаряднее, может… Но зачем она здесь оказалась? Кордон-то в другой стороне.

Я прибавил шагу. Идти было легко и весело. Теперь не заблужусь. Теперь – дойду. Тётка Марья нальёт большую кружку молока, скажет: «Попей, бычок толстоморденький! Попей, да молоко с губ смахни. Вон, усы пробиваться начали. Мужик почти…»

Про Маргариту я старался не думать. Как только подумаю, враз ночь на сеновале вспоминаю, стыд свой позорный… «Стряхни молоко с губ! – так и слышится её насмешливый голос. – Телок бондарский мокрогубый. Му-уу!»

Сладким дымком потянуло из-за деревьев. Хороший дым! В нём тепло избы, уют, сытный дух ужина, семейные разговоры…

Снова захотелось домой, к родителям, в тишину ночи, где бродят неисполнимые желания и сны, как вкрадчивые кошки по крышам.

Но, куда там? Смахнул воспоминания, как надоедливых мух. Здесь – я с дядей Мишей на равных. Сам себе и слуга, сам себе и господин.

А вот и дом лесника! Кордон – по официальным документам, не какая-нибудь частная лавочка! Лесничество! Природная кладовая России!

За длинным дощатым столом, с пушистой рыжей кошкой на руках сидела Маргарита. Взгляд её блуждал, как мне показалось, где-то на дне океана, а убаюканная кошка находилась в мирной кошачьей дрёме, поэтому ни молодая хозяйка, ни кошка не обратили на меня никакого внимания, когда я остановился в двух шагах, раздумывая – или гаркнуть что-нибудь несуразное, или притаиться и смотреть дальше, что будет. Но тут под ногой хрустнула сухая ветка, и кошка, пружинисто вскочив с колен, очумело кинулась в дом, а Маргарита, медленно повернув ко мне голову, строго погрозила узким, как школьная указка, пальчиком:

– Нехорошо за нами, девочками, подсматривать! Я тебя видела ещё там, на дороге. Идёшь, пылишь. Думала встретить, да много чести будет! Садись, чего уставился!

Я, не ожидая такого грубого приёма, молча повернулся в сторону рукомойника, который был прибит к молодой сосёнке возле сарая, где мы обитали.

Скинув рубаху, я с наслаждением подсунулся под изобретённое в незапамятные времена устройство, и осторожно, чтобы сразу не выхлестать воду, приподнял круглую бронзовую шляпку соска. Но кроме сухого звона и скрежета стержня о железо из рукомойника ничего не пролилось. Сухо. Во мне медленно стала закипать злость, неизвестно на кого. А, плевать, обойдусь и так! И стал снова натягивать рубаху.

Не успел я просунуть голову в проём воротника, как холодная лавина воды толкнула меня в спину так, что я чуть не упал носом в таз, стоящий под умывальником.

Я, ошарашенный, тараща глаза, оглянулся. Маргарита стояла, отбросив ведро и уперев руки в бока – точь в точь, как наша соседка тётка Груня, когда ругает всеми непотребными словами своего блудливого муженька Алёшу – все в селе звали его Алёшей, за простоту нрава и весёлость.

– Где тебя носило? Вчера пошла на вырубку с крёстной, а твой и след простыл! По девочкам в соседнюю деревню ходил? Нехороший мальчишка!

Она стояла, по-бабьи расставив ноги и гневно тряся своими прелестными кудряшками. Ну, точь в точь наша бондарская тётка Груня.

То ли она играла заученную роль, то ли входила в новый образ сельской простоволосой бабы, но от её голоса и всего внешнего вида исходила такая власть домовитой женщины, что я, не зная почему, стал робко оправдываться.

– Ладно, проехали! Оправдываться будешь у прокурора! – и она расхохоталась так звонко и заразительно, что я не удержался, и, смахнув бесчисленную воду, тоже стал хохотать великодушно прощёный властительницей и отпущенный на полную волю.

Все обиды враз улетели в сторону, осталась только она, красивая московская девушка, за спиной которой стоял притихших зелёный лес, перебрасывая с листа на лист светлые золотые червонцы закатного солнца.

Маргарита сбегала в дом, и на столе вместе с замысловатым розовым графинчиком появились всевозможные закуски: косицы зелёного лука, отварная молодая картошка, огурчики пупырчатые, маленькие – в мизинец, сало с розоватой прослойкой солонины, тарелка маринованных в чесноке сыроежек.

Под пьяную настойку хороши были особенно сыроежки; если вы не пробовали, то советую – удовольствие неописуемое.

Моя молодая «хозяйка» разлила в маленькие рюмочки ягодную настойку, приподнялась над столом, картинно подняла руку с рюмкой и произнесла:

– Попала девочка в лес и заблудилась. Вдруг увидела перед собой лешего. «Какой ты некрасивый!» – сказала она. «Я такой – какой есть! Выпей моей настойки!» Выпила девочка, и перед ней оказался красавец Аполлон. Я пью за то, чтобы в каждом лешем жил Аполлон! – Маргарита поднесла к губам рюмочку, сладко поцеловала её, да так, что у меня отнялись руки, и я опустил их на стол. – Поддержи тост, мальчишка! – строго сказала она, опорожнив рюмку.

– Ин вино веритас! – хрипло произнёс я давно заученную к предполагаемым мужским попойкам фразу. – Потом, осмелев, тоже приподнялся над столом: – «Кто много пьёт, тот хорошо думает. А кто хорошо думает, тот не делает зла», – похвалился я знаниями древних застолий. Всю прошедшую зиму я вчитывался в античных авторов, пробуя понять, за что их так любит наша историчка Вера Ивановна.

– Да ты, я вижу, поэт! Скажи ещё что-нибудь!

– «Не жизни жаль с томительным дыханьем. Что жизнь и смерть? А жаль того огня, что просиял над целым мирозданьем, и в ночь идёт, и плачет, уходя…»

– Ну, ты рюмку-то выпей, Фет бондарский!

– Что рюмка? – Я слизнул стеклянную малышку в один момент. Во рту почувствовался лёгкий вкус перестоявшей вишни. – Я таких рюмок десяток выпью! Какую песню испортила! Фет! Я и сам знаю, что это Фет! Но ты хотя бы притворилась, что это моё!

– Твоё, твоё! – Маргарита налила полный стакан вина и поставила передо мной. – Пей!

– А тётка Марья ругаться не будет?

– Не будет. Она на всю ночь к подруге ушла, – потом заговорщицки обронила в сторону: – Или к другу… Давай напьёмся!

– Давай!

Маргарита отставила в сторону рюмки и наполнила вином гранёный стакан, из которых пьют бондарские мужики:

– Чтобы стол ломился от закусок, а кровать от любви! – моя «собутыльница» поднесла к губам стакан и лихо, как делают пьяницы, запрокинув голову, выпила содержимое в один приём.