— То есть берг, теткин берг![29]

— Что такое? — вижу, смеются, они, может, даже «Космоса» не читали, но свое знают, кожей чувствуют.

— Везет же тебе, ты в аспирантуре, везет тебе, ага…

Ролька в читальне изучает катехизис. Уже много лет. Хочет поступить на Папский факультет на Острове Тумском.[30]Впервые я увидел ее в местном теткобаре, когда там уже была дискотека. Длинные волосы, но спереди лысая, взгляд устремлен ввысь, одержимая, вдохновенная, однако в глубине глаз сквозит какая-то экзальтированность. Примерно тогда же всех сразила новость: Ролька сошла с ума! Сошла с ума, и ее поместили на Крашевского, потом на Зегадловича. В эти большие монастыри из красного кирпича, за высокими, до неба, стенами.

И вот пять лет спустя, в «Сцене», в туалете, Ролька стоит перед зеркалом, тряпку какую-то на голову натянула и сама с собою разговаривает:

— Ты прекрасна, я люблю тебя, ты прекрасна, я люблю тебя, чмок, чмок! — И потом в зале: — Теперь все в порядке, осталось только забрать из центра психического здоровья все мои вещи, всех моих плюшевых друзей: — Ролька нервно (ой как нервно!) затягивается сигаретой, отпивает пива и, испуганная чуть больше обычного, возносит очи горе в вечной своей озабоченности: постоянные переезды, а еще ведь надо забрать всех ее «плюшевых друзей» из изолятора, всех ее вылинявших мишек и талисманы, не то выкинут, ничего ведь не разрешили взять. Потому-то и устремляет взгляд ввысь, пожалуй, немного излишне этим напуганная (прочитывается где-то на дне глаз), дым, пиво, наконец веки опускаются, ногти… — Я никуда не хожу, нигде не бываю, я персона нон грата… Вот так!

— Прекрасно выглядишь, а я здесь читаю…

Прошло два года, и теперь я ежедневно вижу Рольку в читальном зале. Подгребает в перерыве, пока проветривают зал. Она вся в подготовке к поступлению, но закатывает глаза (сколько же с этой бюрократией хлопот), а волосы все длиннее, седые уже. Седые. Крашеные. Собранные в торчащий на макушке хвостик, как у маленькой девочки. Когда ее наконец примут на тот Факультет, как пить дать объявят святой! Она и на заставе была первой! И в сауне! Даже сегодня меня спрашивала:

— Ты была в сауне на Зельверовича? И как? — И начинает смеяться, ждет пикантных подробностей. Но вдруг становится серьезной и со страхом в голосе: — Мне надо к моему катехизису, к моим молитвенничкам, к моим картиночкам с овечками, пора в читальню, пока, пока.

Точняк, ее святой объявят на этих факультетах, и быть ей св. Ролькой с заставы, изображенной на картинах с плюшевым мишкой в руке и взором, устремленным ввысь, покровительницей тревог, хлопот и переездов.

Dorogoi vikont! Ekipa* priexal, Tvoja markiza u*e v letnem dvorce priedet karetoi dnem dla vodno-jodnogo le4enija, kak tam la intrigue pomni о shlape

В тренажерном зале подходит ко мне особа, которую я называю «Пани Киска». Худая блондинка, в облегающем, как у фигуристок, черном трико. Только хвоста не хватает! Ловко, как кошка, подкрадывается, ждет, когда я начну упражнения со штангой в маленькой комнате с зеркалами и матами, прислоняется к стене и заводит разговор на тему макияжа. Что я, дескать, так вспотел, аж свечусь весь…

— А пудру вы не употребляете? Понимаете, пан Михал, скажу вам по секрету… Вы столько путешествуете, по всему миру: то в Берлин, то в Цюрих, то в Будапешт… Вы должны такие вещи знать… Что на Западе и мужчины красятся. Не так, чтобы было заметно, но понятно, что накрасился. И ничего не докажешь. Я сейчас сдаю одному такому шведу комнату, у нас работает, в какой-то фирме, шефом.

— Шеф — и снимает комнату? — Я смотрюсь в зеркало над умывальником, действительно, весь лоснюсь, как яйца у кобеля весной…

— Мало ли что, может, еще не дослужился, может, ему наплевать, или у фирмы не получается здесь нормально развернуться… Тихий такой, как будто и нет его. Только нахожу я однажды в ванной фирменный пакет из «Сефоры», а внутри вот что: купил он себе пудру, тушь для ресниц, крем от Кристиана Диора, крем под глаза и что там еще? Крем под глаза, тушь… А, вот — и еще такую кисточку волосяную купил для щек… так там было написано… из волоса китайской козы или что-то вроде этого. В общем, немного купил. А счет аж на четыре тысячи злотых!

— Дорогая моя, если они в этих шведских фирмах по пятнадцать тысяч евро зарабатывают. А Майкл Джексон сказал в каком-то интервью, что расходует на макияж по четыре тысячи в месяц, к тому же долларов!

— Только от меня не скроешься! Ну вот, притаилась я на кухне и смотрю, как будет выглядеть этот швед, когда придет яйцо варить. Выходит и правда, гладкое такое лицо, золотистое, но не видно, что накрашенное. Просто красиво выглядит, не захочешь, а подумаешь, что сам по себе человек такой красивый. Загорелый, четкие черты лица. Мне аж завидно стало…

— А приятель какой-нибудь к этому шведу не заходит?

— Само собой, — и смеется.

— Раз вижу: полетели все сосалки с дюн, кубарем на пляж, голые, с трусами в руке, по двое, прямо в воду сигают. Вся познаньская колония, что в конце пляжа расположилась, молодые, которые пиво пили, тоже бегут вниз. Будто кто собак в кусты спустил. Будто от этой жары лес сосновый, в который дюны уходят, загорелся. А это пограничники. При полной выкладке. У меня уже в голове — бежать в Швецию, вплавь! Мы ведь как-никак евросоюзники…

А пограничник кричит: «Не видите, здесь таблички, что все запрещено, и другие таблички, что здесь клещи, и третьи — беречь зеленые насаждения, потому как каждое растение на дюнах человеческой рукой посажено? И десятые таблички, что здесь военная территория, может, даже заминирована! И что штраф».

А мы как раз с дружком того… Под деревцем… Нет спасенья… Да только рядом старуха какая-то за нами из кустов подглядывала и так была этим увлечена, что не заметила, как попала в их руки. И стоит на своем, что, мол, за нами подглядывала… А они:

— Документы!

Она:

— Не видите разве, господа, что я здесь в чем мать родила?

Послал я одну Пенсионерку в Мендзыздрои за сигаретами, газетами и минеральной водой, вторая сама пошла обедать в Любиево, в заведение «Сполэм» (специально для нее коммунистический заповедник устроили в лесу), а я — к блондинчику! Стоит он, значит, за кустом, соблазняет меня, голый, как в раю, все тут Адамы, и все, хоть бог знает сколько нагрешили, не стыдятся наготы, не чувствуют себя нагими — где ж она, нагота, если все законно голые? Здесь все открыто всеобщему обозрению. Нет запрета — нет и греха. Стоит себе и стоит. И не подходит, хоть я демонстративно место ему на одеяле оборудовал, сигареты, кремы убрал и расправляю одеяло, расправляю… Наконец он подошел, встал в полуметре… и чего-то там говорит. Говорит, а сам рукой себя ублажает. Но как-то вяло. Будто волосы ерошит или собаку гладит. А молодой такой, красивый, с желтой гривой, но какой-то запыленный и вроде как молодой, но в возрасте, вроде красивый, но какой-то потасканный (синяки на ногах, шрам от аппендицита). Вскоре выясняется: бедный.